— Князь Гэндзи принадлежит к народу воинов, — заметил Фаррингтон. — Пикники и прочие им подобные увеселения не пользуются среди них особой популярностью.
— На самом деле, — заметил Гэндзи, — у нас имеется масса свободного времени. В Японии вот уже больше двухсот пятидесяти лет не велось никаких войн. Однако же, в силу закона о смене места пребывания, мы вынуждены были проводить свое свободное время в Эдо. И постоянно сидели в помещениях. — Он окинул луг взглядом и улыбнулся. — Приятно будет почаще наслаждаться общением с природой.
— Войны не велись, — сказал Фаррингтон, — но и миром это назвать трудно.
— К сожалению, вы правы, — согласился Гэндзи. — Мы дали мечи огромному количеству людей и обременили их преувеличенными представлениями о значении истории, чести и долге. Мы требовали от них, чтобы они готовы были в любое мгновение убить и умереть. А затем мы сказали им, чтобы они утихли и вели себя хорошо. Это трудно назвать идеальным путем к гармонии.
— Неужели нам непременно нужно говорить о насилии? — спросила Эмилия.
— Вовсе нет, — отозвался Смит. — Давайте поможем слугам накрывать на стол, а истории о войне пусть рассказывают солдаты.
Самураи частенько высказывались в том духе, что чужеземцев легко понять, поскольку у них все, даже самые сокровенные чувства написаны на лице — подразумевалось, в отличие от самураев. Наблюдая за тем, как Смит и Фаррингтон ведут застольные беседы с Эмилией, Гэндзи решил, что это высказывание — не более чем необоснованный предрассудок. Несомненно, у обоих мужчин что-то происходило в душе, под поверхностью, но он понятия не имел, что же именно. Они не подкалывали друг друга, как обычно между ними водилось, намеками на преступные и аморальные действия, связанные с недавней гражданской войной в Америке. Это было нечто иное, не названное ни прямо, ни косвенно — но, тем не менее, оно было.
И лишь Эмилия, как всегда, просто была собою, без всякого обмана и лицемерия. Казалось, что она оправилась если не от самой потери, то, по крайней мере, от потрясения, вызванного смертью Ханако. Оправиться от такой потери нельзя. Ее можно лишь принять или отвергнуть.
Одним из самых ранних воспоминаний Гэндзи о дедушке было воспоминание о том, как они встретились через несколько мгновений спустя после смерти матери Гэндзи. Гэндзи помнил, что князь Киёри пользуется репутацией свирепого воина, и потому тоже изо всех сил старался вести себя как воин. Он держался прямо и старался совладать со слезами. Он думал, что у него это очень хорошо получается.
Дедушка спросил: «Почему ты не плачешь?»
«Самураи не плачут», — ответил Гэндзи.
Дедушка нахмурился и сказал: «Негодяи не плачут. Герои плачут. А знаешь, почему?»
Гэндзи покачал головой.
«Потому, что сердце негодяя полно лишь тем, что он приобретает. А сердце героя полно тем, что он теряет».
И, к изумлению Гэндзи, князь Киёри тяжело упал на колени. Слезы хлынули у него из глаз. Нос его дергался совершенно не благородным образом. Все тело сотрясалось от рыданий. Гэндзи бросился утешать его, и дедушка сказал: «Спасибо». Они стояли, обнявшись, и бесстыдно плакали. Гэндзи помнил, что он тогда подумал: «Должно быть, я герой, потому что я плачу, и сердце мое полно утратой».
С тех пор он плакал не так много, как следовало бы. Возможно, это означало, что он не такой уж герой, как ему хотелось бы думать.
Глядя на Эмилию, он понадеялся, что нынешняя ее печаль впоследствии оживит ее воспоминания радостью.
Эмилия увидела, что Гэндзи смотрит на нее, и улыбнулась. И в тот самый миг, когда Гэндзи ответил ей на улыбку улыбкой, между Смитом и Фаррингтоном разыгралась некая загадочная драма — стремительно, буквально за десяток ударов сердца.
Началась она с Фаррингтона. Он взглянул на Гэндзи, и глаза его засверкали как-то не по-дружески, а лицо напряглось, и на нем отразилось странное чувство, быть может, смесь боли и гнева.
Смит, перехватив этот взгляд, на миг впал в замешательство и нахмурился.
Фаррингтон, отвернувшись от Гэндзи, посмотрел на Эмилию, и взгляд его смягчился; в нем отразилась глубокая печаль.
Затем он заметил, что Смит наблюдает за ним, и отреагировал весьма неожиданным образом. Он вспыхнул и опустил взгляд.
Очевидно, это каким-то образом подтолкнуло Смита к внезапному и ужасному откровению, ибо глаза его расширились, и он уронил челюсть.
— Вы… — начал было он, но более ничего не смог или не захотел сказать. Вместо этого он вскочил и ринулся на Фаррингтона, с совершенно недвусмысленными намерениями.
Но двое телохранителей Гэндзи успели перехватить Смита прежде, чем он успел что-либо сделать. Гэндзи только не понял, собирался ли Смит просто от души врезать Фаррингтону, или все-таки выхватить револьвер и застрелить его. Ясно было лишь, что Фаррингтон в любом раскладе не собирался защищаться или оказывать сопротивление.
— Отпустите меня, — потребовал Смит.
— Сперва дайте слово, что не будете буйствовать, — сказал Гэндзи.
— Даю слово.
Смит извинился перед Гэндзи и Эмилией, никак не объяснив свою вспышку, и перестал обращать внимание на Фаррингтона. Фаррингтон попытался возобновить беседу с Эмилией, но та была слишком потрясена этой вспышкой. Пикник оказался безнадежно испорчен.
Что же произошло? Гэндзи понятия не имел. Вот вам и якобы легко поддающаяся прочтению натура чужеземцев: сплошные предположения и никаких реальных фактов.
Смит поднялся первым, отрывисто поклонился и зашагал прочь, туда, где была привязана его лошадь. И на полдороге на что-то наступил. Раздался громкий треск. Двое слуг с ужасом взглянули на Гэндзи и поклонились, прося прощения, как будто в произошедшем была их вина. Смит же, весь во власти недавнего инцидента, на обратил на это никакого внимания.
Когда Гэндзи взглянул туда, где прошел Смит, он разглядел кусок черепа, скулу и глазную впадину, валяющийся среди белых обломков — вот и все, что осталось от костей после того, как по ним прошелся ботинок Смита.
Смит избегал Фаррингтона изо всех сил, насколько только мог. Но вообще-то это было нетрудно, поскольку и Фаррингтон избегал его. Смиту было сильно не по себе. Он жалел, что догадался, что именно Фаррингтон думает об Эмилии и Гэндзи. И еще сильнее жалел, что набросился на него. Он не только самым позорным, недостойным джентльмена образом утратил самообладание, — он еще и получил подтверждение своих подозрений, поскольку Фаррингтон даже не попытался защититься. Так мог вести себя лишь человек, которому стыдно за собственные мысли.
Теперь Смиту все было ясно. Даже слишком ясно.
Фаррингтон полагал, что Таро как преданный вассал мог напасть на Эмилию лишь по приказу Гэндзи, и сделано это было по причине состояния Эмилии, каковое, пока еще незаметное, вскоре должно было возложить на него опасную ответственность. Это состояние было результатом аморальной, абсолютно неприемлемой интимной связи — безусловно, лишь так оно могло возникнуть. И связь эта оставалась таковой вне зависимости от того, возникла она с согласия Эмилии, или в силу обмана или принуждения со стороны Гэндзи. Неожиданное и совершенно несвоевременное — в смысле, для Гэндзи несвоевременное — вмешательство князя Саэмона спасло Эмилии жизнь. Но лишь на время. Состояние Эмилии требовало, чтобы она умерла, причем вскорости. И потому Фаррингтон оставался рядом с Эмилией. Хотя он более не желал жениться на ней, он как офицер и джентльмен чувствовал себя обязанным защищать ее от дальнейших возможных покушений со стороны хозяина дома.
