— Все время.
— Господи. Том…
— Ты хоть знаешь, почему он здесь?
— Потому что принял неверное решение.
— Потому что пытался помочь. Он не хотел, чтобы мы шли к Тафту одни. И не хотел, чтобы с Полом что-то случилось в туннеле.
— Что тебе нужно от меня, Том? Чтобы я извинился? Меа culpa.
[50]
С Чарли мне все равно не сравняться. Он такой, какой есть. И был таким всегда.
— Дело не в том, каким был он, а в том, каким был ты. Знаешь, что сказала мне миссис Фримен? Знаешь, о чем она вспомнила? О том колоколе.
Джил проводит ладонью по влажным от снега волосам.
— Она винит в этом меня. С самого начала. А знаешь почему?
— Потому что считает своего сына святым.
— Потому что ей и в голову не приходит, что ты можешь придумать нечто в этом роде.
Он вздыхает:
— И что с того?
— То, что это ты все придумал.
Джил пожимает плечами, как будто не знает, что сказать.
— А ты не думал, что до встречи с вами я уже пропустил с полдюжины пива? Что я уже не соображал, что делаю?
— Может быть, тогда ты был другим.
— Да, Том. Может быть.
Мы молчим. Капот остывает, и на нем уже появляется тонкий слой снега.
— Послушай, — говорит Джил, — извини.
— За что?
— Мне надо было сразу пойти к Чарли. Как только вы с Полом вернулись в общежитие.
— Забудь.
— Я просто упрямый. Всегда был таким.
Он делает ударение на слове «упрямый», словно хочет сказать: «Знаешь, Том, есть вещи, которые никогда не меняются».
Но все уже изменилось. За неделю, за день, за час. Сначала Чарли, потом Пол. Теперь вдруг Джил.
— Я не знаю.
— Что ты не знаешь?
— Не знаю, чем ты занимался все это время. Почему все не так. Боже, я даже не знаю, что ты собираешься делать в следующем году.
Джил достает из кармана ключи и открывает дверцу.
— Поехали. Пока совсем не замерзли.
Мы стоим на пустой стоянке. Падает снег. Солнце уже почти соскользнуло с края неба, впуская тьму, и все вокруг кажется посыпанным пеплом.
— Залезай, — говорит Джил. — Поговорим.
ГЛАВА 25
В тот вечер я словно узнал Джила заново, как будто познакомился с другим человеком. Он был почти таким же, как всегда: очаровательным, забавным, интересным, умным в том, что считал важным, и ограниченным в том, что его не касалось. Мы ехали в общежитие под песни Синатры, разговор шел сам собой, и прежде чем на первое место успела выплыть проблема костюма, я открыл дверь спальни и увидел висящий на «плечиках» отутюженный и безукоризненно чистый смокинг, к лацкану которого была приколота записка: «Том, если это не подойдет, значит, у тебя усадка. Дж.».
Оказывается, обремененный сотней дел, он все же выкроил время, чтобы взять один из моих костюмов, съездить в магазин проката и подобрать смокинг по размеру.
— Отец считает, что мне надо немного отдохнуть, — говорит Джил, отвечая на мой последний вопрос. — Прокатиться в Европу. Съездить в Южную Америку.
Немного непривычно и странно вспоминать того, кого давно знаешь. Совсем не то, что испытываешь, когда возвращаешься в дом, где вырос, и замечаешь, что все осталось почти неизменным: стены, двери, окна — те же, какими ты запомнил их с первого раза. Ощущение ближе к тому, которое появляется, когда видишь мать или сестру, которые, с одной стороны, вроде бы достигли возраста, когда люди словно и не меняются, а с другой — еще достаточно молоды, чтобы не казаться состарившимися; глядя на них, вдруг впервые понимаешь, какими красивыми они показались бы тебе, если бы ты их не знал, какими эти женщины представлялись твоим отцу и зятю в те времена, когда они оценивали их по самым строгим меркам, но почти не знали.
— Честно? Я еще не решил. Не уверен, что могу рассчитывать на отцовский совет. «Сааб», например, был его идеей, а вышло не очень хорошо. Он просто подумал о том, что хотел иметь, когда был в моем возрасте. Иногда он даже разговаривает со мной так, словно я кто-то другой.
Джил прав. Он уже не тот первокурсник, который повесил свои брюки на колокольне в Нассау-Холле. Нынешний Джил более осторожен, более предусмотрителен. Глядя на него, видишь умудренного опытом, знающего себе цену молодого человека. Прирожденная властность проступает более отчетливо и в речи, и в движениях — это качество культивируют в «Плюще». Одежда, которую он носит, стала более спокойных, приглушенных тонов; волосы, всегда бывшие достаточно длинными, чтобы привлекать внимание, всегда вымыты и аккуратно причесаны. За этим стоит целая наука, потому что я никогда не замечал, чтобы он их подстригал. Джил набрал немного веса, что только добавило ему элегантности с намеком на степенность, а милые вещицы, привезенные из Экзетера — перстень на розовом пальце и серьга в ухе, — незаметно исчезли сами собой.
— Подожду до последнего и решу уже после выпуска. Может быть, стану архитектором. Или займусь парусным спортом.
Он переодевается, снимает передо мной свои шерстяные брюки, даже не догадываясь, что делает это перед чужаком, перед тем вариантом меня, который ему абсолютно незнаком. Наверное, я чужой и самому себе, потому что так и не смог рассмотреть человека, которого всю ночь прождала Кэти. Во всем этом есть какая-то загадка, парадокс. Лягушки, колодцы и занимательный случай с Томом Салливаном, посмотревшим в зеркало и увидевшим прошлое.
— Парень заходит в бар. Совершенно голый. На голове у него сидит гусь. Бармен смотрит на него и говорит: «Что-то ты, Карл, сегодня не такой, как всегда». Гусь качает головой и отвечает: «Гарри, не буду далее рассказывать — ты все равно не поверишь».
Хотелось бы знать, почему он вспомнил именно этот анекдот. Может быть, рассказывая его нам, Джил намекал на что-то, чего мы не поняли. Может, все эти годы мы разговаривали с ним как с кем-то другим, идентифицировали его с «саабом», и в этом была наша ошибка. Может, настоящий Джил — непоследовательный, увлекающийся, непосредственный. Архитектор, моряк, гусь.
— Знаешь, что я слушал по радио, когда возвращался от Анны?
— Синатру, — наугад отвечаю я, зная, что попал пальцем в небо.
— Самбу. Ее крутили по нашей станции. Чисто инструментальная вещь, без голоса. Великолепный ритм. Потрясающий ритм.
В тот год, когда в Принстон пришли первые женщины, местная радиостанция играла «Мессию» Генделя. Я вспоминаю ночь нашего знакомства, вспоминаю, как увидел Джила в первый раз возле Нассау-Холла. Он появился из темноты. «Расслабься, детка. Танцуй». Музыка жила в нем всегда, особенно джаз, который он пытался исполнять на пианино. Может быть, в новом есть что-то старое.
