— Но какой вред ей могут причинить раненые?
— Мы не можем сказать, мой друг. Но лучше не искушать Аллаха.
— Но большинство из этих людей христиане. Ей не нужно бояться христиан.
— Разве? — спросил Хусаин. — Наш опыт с мальтийскими рыцарями или другими защитниками веры показывает противоположное. Наши женщины в Алжире, например, изучили, что лучше умереть под мечом своего мужа, чем попасть в «милость» этих демонов, прикрывающихся именем Христа. Нет, мой друг. Если ты не примешь милость моего командира, когда она предлагается, тебе придется подчиниться его воле потом.
— Передай своему командиру, чтобы он плыл на Корфу, — сказал я. — Пусть будет так.
XIII
Через два дня остров Корфу появился на нашем горизонте. Подняв белый флаг, турецкий командир попытался поторговаться с губернатором Баффо за освобождение его заложников. Предложение, которое он послал, не вернулось. Ответ был настолько ясным, как будто мы были на центральной площади острова Корфу и наблюдали за казнью посланников: «Проклятые турки. Мы отправим вас в ад, прежде чем заплатим вам хотя бы один дукат». Дочь Баффо, я видел, ходила гордая и упрямая.
На третий день все корабли, находившиеся в бухте у острова Корфу (а их было четыре), направились к нам, выстроившись острым углом.
— Губернатор — полный дурак, — прошептал мне Хусаин. — И к тому же варвар. Какой человек будет атаковать корабль, на котором находятся его дочь и сестра?
Улуй-Али, в глазах Хусаина, сделал еще большее одолжение. Он развернул свои корабли и отплыл подальше, вместо того чтобы терять жизни в битве. Большая галера плелась за нами. Пробоина в ее корпусе, несмотря на попытки ее залатать, набирала все больше и больше воды. Но турки были готовы к этому. Они собрали нас всех на свои небольшие суденышки и наполнили их грузом как только возможно. Мне же предстоял выбор: останусь ли я с галерой и вернусь к моим соотечественникам или поплыву с турками?
С момента смерти моего дяди у меня не стало родственников и, следовательно, уверенного будущего в Италии. Хусаин был моим самым близким другом, и все же было очень тяжело решиться покинуть навсегда родную Венецию. София Баффо, должно быть, слышала это предложение мне, ибо ее глаза так и кричали: «Ты — трус, Виньеро. Я надеюсь, мой отец порежет тебя на ленточки за то, что ты оказался предателем».
Моя судьба была решена взглядом этих глаз, которые я ненавидел. «И она еще смеет обвинять меня в предательстве после того, что сотворила со всеми нами!» Я взобрался по лестнице на турецкий корабль и попрощался с Венецианским заливом.
Когда корфиотские корабли начали нападать на нас, турки обрубили тросы с галеры и освободили ее. Пока губернатор Баффо взбирался на борт и инспектировал ее, мы поймали попутный южный ветер и к закату были в безопасности в открытом море без единого корабля на горизонте.
— И куда мы теперь плывем, мой друг? — спросил я.
— В Стамбул, — ответил Хусаин со своей золотой улыбкой. На его языке это слово было слаще меда — слишком сладким, чтобы проглотить его сразу, но все же безумно желанным.
Два дня спустя монахиня отдала душу своему милосердному Богу. Через неделю после долгой, но безуспешной борьбы с болезнью умерла одна из служанок. Это была лихорадка, и она унесла жизни многих раненых, в том числе старого чернокожего Пьеро. Но я уже видел много смертей в море, и мне удавалось держать себя в руках. И чем больше времени я проводил с Хусаином, тем больше мне нравилась его компания. Песни и рассказы, которыми он развлекал меня, были новы и интересны для моего возраста, и я думал, как мне могли нравиться те детские сказки, которые он рассказывал мне раньше.
Я также стал немного изучать его язык. В действительности его родным языком был арабский, но политика исламского мира сейчас требовала знание турецкого, поэтому Хусаин относился с пониманием к моим трудам. Я знал слова приветствия и как торговаться по плаваниям с моим дядей, но теперь мои познания стали больше, чем просто фразы, которыми можно только смешить местных жителей. Это был другой цельный язык, имеющий не больше и не меньше значимости, чем итальянский, и, что еще важнее, он выражал целый новый мир, о чьем существовании я даже и не подозревал раньше. И хотя прежде я несколько раз был и в Антиохии и в Стамбуле, жизнь там казалась мне кукольным представлением, шоу, которое просто разыгрывалось перед нами и не могло быть реальностью.
Теперь я видел, что это не так. И страна, и ее люди, и их образ жизни — все это было реальностью. Я слушал этих людей, когда они садились вечерами на палубе и говорили о своих семьях, как делают моряки во всем мире, и я поставил под сомнение мое восприятие мира.
Мои первые попытки присоединиться к их разговору были встречены смехом. Как я скоро узнал, это была не насмешка над моим нескладным языком, но искренняя радость, что еще один человек присоединился к их числу. Полдюжины моих соплеменников, поняв, что альтернативой была лишь ранняя смерть за веслами галеры, очень скоро тоже приняли ислам и присоединились к нам. Я не корил их за отступничество от христианской веры. Как я мог, видя, что только формулировка из десяти слов или немногим больше различала их? Вскоре мы стали действительно веселой компанией.
Но мне очень не хватало одной вещи. Иноверцы, как вы, наверное, знаете, никогда не говорят о своих женщинах. Они очень щепетильны в этом вопросе; это догма их религии. Даже Хусаин-сириец отличался от Энрико-венецианца, с которым я шутил раньше на галере «Святая Люсия». Когда один из новообращенных решил позабавить нас своим рассказом о приключениях в алжирском публичном доме, Хусаин так посмотрел на него, что тот сразу же замялся. С тех пор мы могли называться кораблем монахов.
Дочь Баффо и ее единственная компаньонка оставались под охраной и в одиночестве, хотя из-за этого пришлось соорудить подобие ширмы на корабле, потому что здесь не было кают. Временное убежище было приспособлено к тому, что о женщинах не говорили, женщин было не видно и было возможно игнорировать их.
Это было возможно для других, но не для меня. Однажды, когда я случайно проходил мимо их части корабля, охранник, который помнил меня как брата синьорины Баффо, помахал мне рукой. Я приблизился и увидел сквозь дыру холста, что дочь губернатора Баффо пыталась спросить что-то у взявших ее в плен, но безуспешно.
Улыбаясь больше охраннику, чем девушке, я спросил:
— Что случилось?
— Я только хотела узнать, — сказала София с необычной и неожиданной холодностью, — куда они нас везут.
— В Стамбул, — ответил я, радуясь этой новости.
— В Стамбул. Понятно. Спасибо, синьор Виньеро. — И холст закрылся за ней.
Я объяснил охраннику наш разговор так хорошо, как мог. Он покачал головой, и мы вместе посмеялись над тем, что называется «женская глупость».
Однако позже я снова обдумал это, и мне стало ее безумно жалко. Эти две женщины были здесь, на корабле, уже около недели и не знали ничего о своей будущей судьбе. Какие ужасные мысли, наверное, приходили им в голову! Хотя и теперь, когда они знали правду, вероятно, их мысли не станут менее гнетущими. Дочь Баффо видела корабли своего отца и его спасительную бухту, но была жестоко увезена оттуда. И если Корфу казался для нее неизвестным местом, то Стамбул был концом света, страной варваров и неверных.
