Упираясь ладонями в землю, Сафия подползла к нему. Колючки орехов и острые шипы, прятавшиеся в опавшей земле, больно впивались ей в колени, терзая нежную кожу, и к тому времени как она оказалась рядом с ним, лицо ее побледнело от боли и покрылось испариной. Да, вот что она ощущала сейчас — боль. Боль и еще разочарование. И все же, заставив себя переступить через это, Сафия потянулась к нему, чтобы коснуться рукой плеча своего возлюбленного.
Почувствовав ее прикосновение, принц вздрогнул всем телом, словно от жгучей боли. Он плакал.
Сафия была ошеломлена. Отпрянув в сторону, она терялась в догадках, не понимая, что произошло. Мурад нередко бывал недоволен, часто бранил ее, иной раз злился так, что едва не кидался на нее с кулаками. Но никогда… никогда прежде она не видела его плачущим. Она и вообразить себе не могла, что он может плакать. Сама Сафия плакала всего один раз — когда попала в плен к туркам, да и тогда никто не видел ее слез. Вид мужчины в слезах наполнял ее душу презрением. А уж представить себе, чтобы Мурад…
К горлу подкатила тошнота. Сафия с трудом пыталась справиться с овладевшим ею отвращением. Ей хотелось ударить его, бросить ему в лицо обидные слова, побольнее оскорбить его мужскую гордость… пристыдить, наконец. Но она не могла. Может быть, причина его слез убитая им лошадь… или живая олениха? А может… может, причина кроется еще глубже, в Ниобе, обреченной, став камнем, вечно лить слезы по своим погибшим детям? Сафия могла только молча смотреть на него, ощущая, что какое-то чувство, похожее на благоговение, волной поднимается в ее душе. Тихонько подобравшись к нему поближе, она обняла его трепещущее, содрогающееся от рыданий и муки тело и начала баюкать его, словно он снова стал ребенком.
Пылкость, чуть ли не ярость, с которой Мурад в ответ прижал ее к груди, почти испугала Сафию. Но она ничем не выдала себя. Никогда она не признается, даже самой себе, что кому-то, тем более Мураду, удалось напугать ее. Вскоре ткань на плече Сафии промокла и стала горячей, точно припарка.
— Как легко отобрать жизнь, — пробормотал наконец Мурад, когда почувствовал, что немного успокоился. Но голос его вновь предательски дрогнул, и он добавил: — Так легко! И как непросто ее дать!
В листве над их головой подала голос кукушка, откуда-то издалека откликнулась ее подруга, и лес сразу же наполнился звоном и перекличкой птичьих голосов. Сафия чувствовала, как гулко стучит в груди сердце ее возлюбленного, и звук этот заставил чаще биться ее собственное сердце.
Она ничего не ответила — только молча ждала, что будет дальше. Через пару минут Мурад снова заговорил:
— Прости меня, любовь моя. Скажи, что прощаешь меня.
— Простить тебя? Но за что?
— Прости за то, что заставил тебя связать твою судьбу с человеком, который не сможет никогда подарить тебе детей.
— Как это — не сможет? — возмутилась Сафия. — На все воля Аллаха. В этом нет твоей вины, любовь моя.
— Нет, это я виноват во всем. Я чувствую это. Аллах покарал меня за то, что еще недавно я убивал собственную плоть опием и в своем воображении создавал собственные миры — такие, которые не под силу создать даже Ему. Это святотатство. Я убивал себя опием, а опий убивал во мне желание, желание, дарованное мне Аллахом. Большинство мужчин на моем месте винят в бесплодии жену. Но они дураки. Ведь никому из них не посчастливилось получить в жену такое божественное создание, как ты, моя Сафия. Но теперь меня убивает даже мысль об этом. Может быть, кто-то и винил бы тебя, но только не я.
— Но твоя мать… — Сафия осеклась, не зная, что сказать дальше.
— Да. Я знаю, что моя мать превратила твою жизнь в гареме в кромешный ад… И все из-за того, что ее старость не будут тешить внуки. Но это не заставит меня любить тебя меньше. Я знаю, в этом нет твоей вины. И сегодня я увидел это так же ясно, как вижу сейчас тебя. Аллах… Когда я поднял твои покрывала и сердце у меня застыло, потому что я ожидал увидеть под ним твое бездыханное тело… Когда я вырвал свою стрелу из сердца твоей лошади и ее еще теплое тело содрогнулось в последний раз у моих ног… Тогда я понял, что сею только кровь и смерть. Что я сделал с тобой, с твоей жизнью? Что я натворил только что? Что толку от того, что я бросил вызов небесам? Господи, да я служил тебе хуже, чем эта несчастная лошадь!
— Любовь моя, — прошептала Сафия. В груди ее что-то дрогнуло, и дрожь эту могло успокоить только прикосновение головы Мурада к ее плечу. — Успокойся, мой любимый. Вытри слезы. Если здесь и есть чья-то вина, мы разделим ее пополам, как делили все до этого дня.
Они снова занялись любовью, но теперь в ней уже не было прежней, яростной, почти животной страсти. Они разделили свою скорбь так же, как раньше делили восторг.
Уже незадолго до заката возлюбленный передал Сафию с рук на руки ее евнуху. Газанфер успел предусмотрительно подобрать в лесу разбросанные ею покрывала и сейчас, перекинув их на руку, молча стоял в ожидании своей госпожи. Евнух с честью выполнил свой долг.
Пока он стоял на часах, никто не потревожил покой влюбленных.
И только тогда, почувствовав на себе взгляд его зеленых глаз, когда он так же молча и бесстрастно, как всегда, закрыл ее лицо вуалью, только тогда Сафия вспомнила… Вспомнила то, о чем благодаря гибели кобылы совсем забыла… О том, что навсегда упустила, быть может, единственный шанс использовать слабость Мурада и вырвать у него клятву закрепить их союз законным браком.
И еще она вспомнила о том, что лежало в серебряных коробочках, тщательно спрятанных от нескромных глаз в тяжелых бархатных складках сиденья паланкина.
Часть III Абдулла
XVII
— Доброе утро, госпожа.
Айва бесшумно проскользнула в гарем Эсмилькан-султан, держа в руках губку с Босфора и кувшин холодной воды. Зима все еще мешкала, словно не решаясь оставить столицу.
— Какой приятный сюрприз, — снова решился я.
Честно говоря, ответа я не ждал. На моей памяти за все это время мне всего лишь раз удалось побеседовать с повитухой — если это вообще можно было назвать разговором. Это было в тот день, когда она убедила меня, что никакое чудо не в силах вновь сделать меня мужчиной. Все остальное время она просто не замечала меня. Для нее, впрочем, как и для всех остальных женщин в гареме, я был просто евнух, иначе говоря, такой же нужный в хозяйстве и столь же бессловесный предмет, как, например, портьеры или диваны, на которых они привыкли сидеть. В их глазах евнухи — такая же вещь, как диван или ковер: удобно и к тому же никакого беспокойства. Сидя на диване, не ждешь, что он вдруг вмешается в разговор, верно?
За минувшие два года Айва продолжала неусыпно заботиться о здоровье моей госпожи. Я постепенно привык к ее штучкам — впрочем, как и она к моим. И в первую очередь к тому что мы с моей госпожой куда более близки, чем это обычно бывает между евнухом и его хозяйкой.
Девочка рабыня вежливо, как я ее учил, помогла повитухе освободиться от накидок и вуалей и повесила их возле жаровни, чтобы просушить. Но не успела она это сделать, как, увидев кислое выражение лица повитухи, я уже догадался, что сегодня наша гостья чем-то взволнована. Да и вела она себя нынче куда более резко и бесцеремонно, чем обычно.
