— Только туда. Естественно, с капитаном и лоцманом. Это для моей госпожи.
— Очень жаль, приятель. Но я только что забил свою посудину под завязку. Так что, для того чтобы брать пассажиров, да еще всяких важных шишек, места уже не осталось. Скоро снимаюсь с якоря, вот только груз свой дождусь.
Сначала мне показалось, что он просто торгуется, стремясь набить цену. На первый взгляд его судно, «Эпифания», казалась просто находкой. Кивнув в знак того, что понимаю его трудности, а заодно и выразив свое разочарование, я снова принялся смотреть на море — что-что, а это зрелище мне никогда не приедалось.
Укрывшись под носом «Эпифании», терпеливо покачивалась на волнах небольшая шлюпка, словно дожидаясь, пока ее загрузят. Судя по всему, она собиралась направиться к стоявшему на якоре французскому галеону. Пристань, отведенная для иноземцев, была настолько невелика, что два судна из трех прибывших в порт не могли отыскать себе места у причала. Любой, кто хоть сколько-нибудь разбирался в морском деле, в настоящее время пребывал на одном из кораблей турецкой эскадры. Это я знал наверняка. Стало быть, эти ребята — новички в морском деле, предположил я, гадая, каким образом им вообще удалось добраться сюда. А главное, как они собираются вернуться во Францию, изумлялся я, разглядывая, как неустойчиво моряки размещают груз на своем хрупком суденышке. При виде их неловкой и неуклюжей возни со снастями просто плакать хотелось. Не выдержав, я на полуслове оборвал вялый разговор — впрочем, он и без того уже зашел в тупик — и, повинуясь какому-то неясному побуждению, помог одному из этих горе-моряков распутать узел. Что меня подвигло на это, сам не знаю, может быть, злость. А может, присущий мне инстинкт моряка.
Вновь вернувшись на то место, где поджидал меня капитан «Эпифании», я сразу же почувствовал произошедшую с ним перемену: от изумления глаза у него вылезли на лоб, а на лице было написано нечто вроде благоговейного восторга. Впрочем, и неудивительно, усмехнулся я про себя: действительно, несколько странно встретить евнуха, умеющего вязать морские узлы. Однако веселье мое очень скоро исчезло. В глубине души я ругал себя за то, что утратил обычную осторожность. Для чего было хвастаться своей сноровкой?! Если тайна моего прошлого выплывет наружу, насколько же более постыдным и безрадостным покажется мне мое настоящее!
Однако в маслянисто-черных, словно спелые оливы глазах хиосца не было и намека на насмешку или презрение.
Внезапно он спохватился и снова пустился в разговор, вслух прикидывая, как избавиться хотя бы от части того груза, который предназначался его соотечественникам. При этом он увлекся до такой степени, что скороговоркой перечислил мне, что именно везет, а заодно и пункты назначения со всеми возможными изменениями маршрута. Все это, если честно, не слишком сильно занимало меня, и встрепенулся я, только услышав его последние слова.
— Да, вот так, дружище. Думаю, если не считать тех специй, что мы везем на Хиос, от всего остального можно избавиться без труда. Так что считайте, судно к вашим услугам. Надеюсь, ваша госпожа не станет возражать, если мы ненадолго завернем на Хиос, чтобы разгрузиться?
— Ну, нам в любом случае пришлось бы зайти туда, не так ли? Ведь Хиос как раз по пути к Измиру.
— Именно так. А как насчет нескольких ящиков и связок ревеня? И мешков с луком и чесноком? Если я оставлю все это на корме, ваша госпожа не будет возражать?
Обсуждать свою госпожу с каким-то незнакомцем, да еще и иноземцем вдобавок — занятие, не слишком подходящее для евнуха. Но я был глубоко благодарен хиосцу за его щедрое предложение и поэтому с жаром принялся расхваливать скромность и кроткий нрав Эсмилькан, заверив его под конец, что ей и в голову не придет расхаживать по его кораблю. Аллах свидетель, скорее всего, он вообще не заметит, что у него на корабле кто-то есть! Примерно в таких же выражениях я мог бы превозносить до небес какого-нибудь смирного домашнего любимца.
И вот, наконец, я на «Эпифании»… Я снова чувствую под ногами палубу корабля, которую море качает с той же тихой любовью, что мать — колыбельку своего первенца.
Прошло не меньше часа, прежде чем удалось окончательно обговорить все детали. Нужно было сделать еще кое-какие приготовления. Я решил, что необходимо непременно сделать на носу небольшой навес, чтобы моя госпожа могла наслаждаться морским путешествием и при этом ничье нескромное любопытство не оскорбляло бы ее стыдливости. И ведь нужно было еще придумать, где разместить ее багаж, спохватился я. И припасы, которые мы возьмем с собой. Капитан засыпал меня вопросами. Скоро ли я пришлю рабочих сделать навес? И как я рассчитываю устроить свою госпожу со всем возможным комфортом, учитывая, что речь как-никак идет о морском корабле?
Когда я наконец сошел на берег, большую часть всех проблем все-таки удалось утрясти. И все время, пока мой язык трудился без устали, я то и дело ловил себя на том, что мысли мои блуждают далеко отсюда. Мягкое покачивание палубы под ногами едва не заставило меня разрыдаться. Море! Море! Я снова дома!
А над заливом, с той стороны, где ослепительно сверкал золотом купол Святой Софии, окруженный острыми шпилями городских минаретов, уже плыли в небо голоса муэдзинов, резкие и печальные, словно крики чаек. Погруженный в свои мысли, я почти не замечал их, как не замечал и чаек, круживших у меня над головой.
Забывшись настолько, что совершенно забыл вознести Аллаху положенные молитвы, я не сразу заметил и то, что ветер подул в другом направлении. Джустиниани, воспользовавшись моей задумчивостью, перешел к обсуждению следующего пункта нашей сделки. И, прежде чем я успел сообразить, что у него на уме, я вдруг вспомнил еще кое-что, благодаря чему прославилась родина итальянца.
Хиос, расположенный, как я уже говорил, практически на пороге Турции и при этом остающийся частью западного христианского мира, являлся чем-то вроде перевалочного пункта, добравшись до которого любой раб получал возможность вновь обрести долгожданную свободу. Ни незабвенный дядюшка Джакопо, ни я сам когда-то не боялись бросать там якорь. Жители Хиоса, помогавшие бывшим рабам вырваться на волю, никогда не оскверняли себя работорговлей. Ни один из турецких кораблей не рискнул бы просто так приблизиться к берегам острова — разве что их бы пригнал туда сильный шторм.
Знал я и другое: ходили упорные слухи, что посланцы хиосцев, рассеянные по всей Оттоманской империи, изо всех сил помогают несчастным рабам благополучно добраться до их благословенного острова. Беглый раб, оказавшись на азиатском берегу, мог зажечь костер, увидев который любой хиосский рыбак тут же бы заработал веслами, чтобы помочь бедняге убраться с турецкой земли еще до рассвета. А на Хиосе раба укрыли бы так, что обнаружить его не смог бы даже посланный специально отряд янычар. Его накормили бы, снабдили европейской одеждой, а потом проводили до самого дома — даже если бы дом этот находился на самом краю земли. За это жителей Хиоса осыпали благодарственными молитвами, призывая на них благословения и Господа Иисуса Христа, и Божьей Матери — это не считая примерно половины того выкупа, который семья каждого беглеца успевала собрать, чтобы вызволить его из неволи.
