— Но если визирь всего лишь в одном дне пути отсюда, почему он не может приехать сегодня же вечером? Или хотя бы завтра? Он мог бы провести со мной ночь, а завтра вернуться назад к своим обязанностям!
— Долг повелевает ему оставаться там, госпожа. Ведь там вся армия, а значит, у него по горло дел. Ему же за всем нужно присмотреть. — Забот у Великого визиря было больше, чем я мог ей сказать. Куда больше, чем думал даже сам Соколли-паша. Маленькая склянка из филигранного венецианского стекла в кармане моего халата вдруг потяжелела, словно налившись свинцом.
— Отправляйся к нему, Абдулла, — велела госпожа. — И передай, что я жду его к себе.
— Но, госпожа, только не сегодня! — взмолился я. День, проведенный за чтением Корана, довел меня до изнеможения. Я совсем отупел. Но не в этом было дело. Сейчас я еще сильнее, чем прежде, чувствовал тяжесть флакона и записки, которая по-прежнему находилась в нем.
— Ладно, тогда завтра. Прямо на рассвете. Ты слышишь меня, Абдулла? Прошу тебя! Ты должен сделать это для меня. Вот уже целых семь месяцев, как он не был в моей постели! Умоляю тебя! — Эсмилькан обхватила мое голое, безусое лицо своими пухлыми ручками и умоляюще заглянула в глаза.
Делать нечего, пришлось согласиться. «Для чего же еще нужен евнух, как не для того, чтобы передать послание своей госпожи всему миру?» — подумал я.
Но с наступлением утра дело это представилось мне несколько в ином свете. На душе у меня немного полегчало. Прежде чем уехать, я убедился, что госпожа моя находится в надежных руках тетушки Михримы. А потом, сбросив со своих плеч эту заботу, выехал за городские ворота, полной грудью, с наслаждением вдыхая свежий морозный воздух.
Пробираясь средь плотной толпы солдат через грязь, в которую их ноги превратили дорогу, и стараясь не замечать недоуменных взглядов, которыми воины обычно встречают евнуха, я наконец нашел своего господина там же, где и предполагал. И хотя круглые, желтого цвета шатры покрывали всю долину, словно ковром, мне не составило особого труда различить среди них один высокий, украшенный семью конскими хвостами над входом лиловый шелковый шатер, где жил Великий визирь. По дороге мне удалось выяснить, что султан предпочел расположиться в деревне, в одном из домов. Куда на это время подевалась жившая в доме семья, я, естественно, не знал.
— Мой евнух! — услышал я, едва приоткрыв полог шатра. — Клянусь Аллахом, вот уж кого я сейчас не хочу видеть, так это тебя, Абдулла! — сердито буркнул визирь.
Было видно, что Соколли-паша недоволен. Однако он предложил мне сесть и в ответ на мой низкий заискивающий поклон тоже постарался быть вежливым.
— Ну, как ты там? — Но резкие нотки в голосе выдавали его раздражение. — Как твоя госпожа?
— Моя госпожа весьма рада вашему возвращению, господин мой паша, и просила меня узнать… — Я все еще продолжал стоять, неловко переминаясь с ноги на ногу и чувствуя облепленными грязью башмаками три слоя ковров и деревянные покрытия пола шатра.
— Нет. Я догадываюсь, о чем ты хочешь просить, и мой ответ — «нет». Я высоко ценю твою преданность, Абдулла, но ответ остается прежним. Ну а теперь… Ты ведь проделал долгий путь и, наверное, смертельно устал. Я сейчас прикажу своему ординарцу отыскать для тебя местечко, где ты сможешь передохнуть пару часов. Но я хочу, чтобы ты убрался отсюда задолго до того, как моя армия завтра утром двинется в путь.
— Но, господин, могу я узнать, почему?
— Клянусь Аллахом, я уже почти забыл, что такое мирная жизнь. Каждому нужно непременно знать, отчего да почему. Даже туркам. А вы, венецианцы, хуже всех. Я вас хорошо знаю. Ладно уж, так и быть, объясню. Все дело в том, что наш новый султан, да простит мне Аллах, если я не прав, в свои сорок пять лет не стоит и пальца его великого отца Сулеймана — да упокоит Аллах его душу! — в его семьдесят, когда больное сердце приковало султана к повозке!
— Что вы хотите сказать, господин? — спросил я. Честно говоря, не в моих привычках было расспрашивать. Но то, что я только что услышал, да еще из уст государственного мужа, к тому же до глубины души преданного своему долгу, изумило меня до такой степени, что вопрос сам слетел у меня с языка.
— Только то, что сказал! — рявкнул Соколли-паша. — Я имею в виду, что султан Селим, сын Сулеймана — да, да, дорогой папочка моей дражайшей супруги! — просто чертов пьянчуга!
— Не может быть! Наверное, вы ошибаетесь! Пить вино строжайше запрещено! Это противно законам пророка Мухаммеда.
— Вот-вот! И, между прочим, на редкость мудрое решение! Но и это не остановило Селима. Селим-пьянчужка, вот как прозвали его в армии — в его же собственной армии, клянусь Аллахом. Пьянство, самая разнузданная похоть и непреодолимая тяга не только к женщинам, но и к мальчикам… Да, да, ты не ослышался! Что ж, солдаты еще смогли бы все это как-то переварить. А со временем смогли бы даже полюбить, и тогда прозвище Пьянчужка, которым они наградили его, стало бы звучать совсем по-другому… Ну, ласково, что ли. Ведь прозвали же его великого предшественника Мохаммеда Завоевателем! В конце концов, солдаты народ грубый, а в турецкой армии ни неженок, ни маменькиных сынков отродясь не бывало. Гораздо хуже другое, — Великий визирь тяжело вздохнул. — Селим — трус. Да известно ли тебе, что в Белграде — когда пришло время объявить о смерти султана Сулеймана его людям — он отказался пройти между их ятаганами?! А ведь это древний обычай! Может быть, тебе, как венецианцу, это кажется не таким уж важным. Готов поспорить, что в твоих глазах этот старинный обычай не более чем смешной пережиток прошлого. Но турки, знаешь ли… Много ли времени прошло с тех пор, как их дикие орды с гиканьем и свистом носились по степям? О Аллах, я будто бы чувствую их запах! Думаешь, они забыли его? Разве я не знаю — я, Великий визирь, за которым, куда бы я ни пошел, повсюду должны нести мой личный стандарт с семью лошадиными хвостами на острие, которые я лично отсек у семи диких жеребцов…
— Прошу прощения, господин, — робко перебил его я. — Но я действительно не знаю, что это за обычай такой, проходить между мечами?
Поскольку я по-прежнему продолжал стоять, Соколли-паша, заметив, что разговор получился долгим, уселся сам, устроившись на роскошном ложе из переливающихся всеми цветами радуги подушках. Эти подушки, не считая низенького табурета, обитого таким же цветастым шелком, и занавеси, служили единственным украшением его походного шатра.
— Каждый новый султан, — начал он, — перед тем как сесть на трон, должен проползти по проходу, образованному скрещенными у него над головой обнаженными ятаганами всех его солдат. Если кому-то из янычар вдруг не понравится их новый вождь, это его единственный шанс выплеснуть свою ненависть. В таком случае ничего особого не требуется, он лишь должен дождаться, когда шея нового султана окажется под лезвием его ятагана, а потом вовремя разжать пальцы. Таков старинный обычай, а нам он достался в наследство от одного маленького кочевого племени. Если ты задумаешься, то поймешь его смысл: в племени все должны сражаться как один. Сулейман в свое время выдержал это испытание и тем самым разом завоевал любовь и безусловную преданность своих солдат. И сам он тоже знал, что может им доверять. С тех пор он больше уже не боялся, что где-то в темноте может прятаться убийца, не опасался, что ночью ему всадят кинжал в спину — однажды он сам дал им шанс покончить с ним. Конечно, все это было пятьдесят с лишним лет назад, и никого из тех, кто в тот день держал ятаган над его головой, больше уже не было рядом с ним… И все-таки об этом не забывали. Воины-мусульмане никогда не забывают о своих привилегиях, даже те, кто уже не помнит хорошенько, где лево, а где право.
