— Тогда, господин, думаю, вы не будете так уж сильно удивлены, услышав новости, которые я вам принес. И поверите мне. — Вытащив из широкого рукава халата филигранный флакон с клочком бумаги внутри, я извлек записку, показал ее своему господину, после чего прочел ее вслух.
Пальцами правой руки Великий визирь стиснул свой крючковатый, похожий на клюв хищной птицы нос и внезапно сильным движением резко дернул его вверх — хорошо знакомый мне жест, говоривший о том, что Соколли-паша измучен и одновременно раздражен до крайности. После этой процедуры его лицо некоторое время казалось чуть ли не курносым.
— Клянусь Аллахом, Абдулла, я просто не в состоянии думать сейчас о таких вещах, — простонал он.
— Мне очень жаль, господин. Но все это удивительно хорошо вписывается в общую картину, в особенности если иметь в виду попытки бунта, о которых вы мне только что рассказали. Похоже, Мураду до безумия хочется занять место отца.
— Но ведь так и будет рано или поздно.
— В таких случаях лучше рано, чем поздно. И если верить той записке, которую я принес, это случится завтра. Честно говоря, я бы не очень удивился, если бы узнал, что принц, покинув Магнезию, уже мчится в столицу.
— Ты считаешь, что за всем этим стоит женщина из гарема?!
— Я это знаю.
— Но как ей это удается?
— Точно не могу сказать. Но у нее есть евнух. Это какое-то чудовище.
— Клянусь Аллахом, ты бредишь, Абдулла! Какой-то кастрат и… и женщина!
— Он венгр, — коротко бросил я, мало-помалу приходя в отчаяние.
Рука Соколли-паши, которую он поднял, чтобы потереть глаза, замерла на полпути. Визирь нервно моргнул:
— А она?
— Венецианка, господин.
— Ты хорошо знаешь эту женщину? Ты веришь, что она способна на такое?
Я задумался. Моя госпожа и его мать были единственными женщинами, которых он когда-либо знал. Конечно, ему уже было известно, что сын султана Селима тоже уже стал отцом и у него появился наследник. Но чего он точно не знал, так это кто была та женщина, ставшая матерью наследного принца. Впрочем, похоже, ему не было до этого ровно никакого дела. Он никогда не видел Софию Баффо. Он вообще ничего не знал о ней. А напрасно: кому кому, а Великому визирю следовало это знать. Но во всем были виноваты мусульманские обычаи.
— Способна, господин. И на это… и на многое другое.
Соколли-паша пожевал губами. Еще один знакомый жест — это значило, что он, отбросив сомнения, тщательно переваривает полученную информацию.
— Венгр, — невнятно пробормотал визирь, с таким видом, будто это слово далось ему с трудом. — Понятно… Чтобы остаться незамеченным среди венгерских полков (а они есть, хотя их и немного), смешаться с ними и начать мутить воду, отыскивая среди них недовольных… Со дня смерти моего дорогого господина и повелителя — да упокоит Аллах его душу! — с венграми не стало никакого сладу. И так до сих пор. Скажу тебе прямо, Абдулла: именно среди венгров и зреет очаг недовольства, и я всегда подозревал, что все это неспроста. А твои слова укрепили меня в том, что я не ошибся. И вдобавок еще и венецианка! Что ж, это многое объясняет, например, полученное мною на днях известие, что венецианский флот видели в Дарданеллах.
— О господин, не думаю, чтобы она рискнула зайти так далеко… — всполошился я. И тут же осекся, сообразив, что пытаюсь опровергнуть свои же собственные слова: «Она способна. И на это, и на многое другое тоже. И очень возможно…»
Я судорожно сглотнул вставший в горле комок: «часть вины лежит и на мне». Если Селим действительно таков, каким его считает мой господин, то кому-то придется немало попотеть, чтобы помочь ему удержаться на троне Сулеймана, который уже сейчас колеблется под его ногами. Но, на счастье или на горе, Соколли-паша решил рискнуть, и сейчас на чашу весов брошена и его собственная судьба. Ведь Селим — отец моей госпожи. А Сафия ненавидит его и сделает все, чтобы избавиться от Селима. Судьба моя определена так же ясно, как и судьба Соколли-паши.
— Итак, господин, — выжидающе пробормотал я, сообразив, что в шатре уже довольно долго стоит тишина, — что же вы решили? Надеюсь, вы не станете рисковать и отмените торжественный парад?
— Слишком поздно, — тщательно взвесив мои слова, визирь покачал головой. — Подумай сам, Абдулла: армия стоит у самых городских стен и ждет только приказа, чтобы торжественным маршем войти в город. Если я сейчас прикажу ей повернуть обратно, это будет воспринято как еще одно свидетельство позорной трусости султана. Плохое предзнаменование для любого правления. А у нас их и без того уже хватает.
Ты сейчас вернешься домой. Проходя через лагерь, понаблюдай за солдатами, что греются у походных костров, предвкушая тот момент, когда они войдут в Константинополь. И тогда ты сам убедишься, что время благодарить Аллаха еще не наступило. Единственное, что мы можем сейчас, это молить его о милосердии.
Очень скоро я понял, что имел в виду Соколли-паша, говоря, что радоваться еще рано. Я пробирался через лагерь, солдаты молча провожали меня взглядами, но в этом молчании чувствовалась угроза, словно одно мое появление здесь было для них оскорбительным. Казалось, достаточно только искры, чтобы тлеющие угли их ненависти и презрения разом вспыхнули и заполыхали ярким пламенем. Приди кому-нибудь в голову напомнить им о былых подвигах, и пожара не миновать. Но пока все было тихо. Если честно, не могу сказать, заметил бы я что-то подозрительное, не предупреди меня об этом Соколли-паша. Хоть я и считал себя знатоком человеческих душ, но до сих пор имел возможность упражнять свою проницательность исключительно в гареме. Души, в которых я читал, словно в открытой книге, были женскими. А мой господин имел дело с мужчинами. Вряд ли он ошибался, подумал я. На душе у меня было тяжело.
Снова и снова я вспоминал его последние слова: «И тогда ты сам убедишься, что время благодарить Аллаха еще не наступило. Единственное, что мы можем сейчас, это молить его о милосердии».
Да, в мире женщин все совсем по-другому.
XXXII
— Он ничего не просил мне передать? — недоверчиво спросила моя госпожа.
Но что я мог сказать ей, кроме того, что муж ее сможет приехать лишь завтра?
Честно говоря, моя собственная роль в этом деле заставила меня корчиться от стыда. Я поймал себя на том, что краснею. Но не мог же я рассказать ей о том, что происходит? Во время нашей последней встречи Соколли-паша поделился со мной своими подозрениями, но я знал, что эта тайна не для ушей моей госпожи. Поэтому, стараясь замять неловкость, я принялся изворачиваться:
— Он совсем не это имел в виду.
— Да нет, похоже, именно это, — криво улыбнулась Эсмилькан. — Ты же знаешь моего мужа, он всегда говорит именно то, что думает. Долг для него превыше всего. А постель… постель — это не главное.
— Но, госпожа, если бы он вспомнил, что Селим, которого завтра будет приветствовать вся столица, не только наш новый султан, но еще и ваш батюшка…
