Государственная казна, как я понял, была полностью истощена. Все сокровища, которые захватил Капудан-паша во время своего последнего набега на Хиос, ушли на подарки недовольным, а за ними последовали и сокровища из личной казны султана, и даже драгоценные украшения тетки Эсмилькан — Михримы-султан. Эта достойная женщина согласилась принести такую жертву, чтобы избавить от смерти и позора не только своего негодного пьянчугу-брата, но всех женщин султанского гарема.
— Но и это еще не самое худшее, — мрачно добавил Соколли-паша.
— Так это еще не все?! Аллах сохрани нас и спаси, чего же еще они могли требовать?
— Деньги, драгоценности — ерунда. Главное впереди. Что деньги? Деньги скоро будут, и казна тоже рано или поздно пополнится, — вздохнул мой господин. — Но они потребовали уступок, и мы вынуждены были согласиться. Все наши старинные законы, по которым мы жили сотни лет, теперь изменились. Янычарам будет позволено жениться. Да, да, ты не ослышался — жениться! Но не только. Отныне они смогут передавать свой чин по наследству своим сыновьям. Полки перестали быть закрытыми, теперь в любой полк может записаться всякий, кто пожелает, в том числе и турки. Это конец армии, да, да, конец. А конец армии означает конец империи.
— Могу поспорить, если ты хорошенько прислушаешься, то услышишь: краса и гордость армии, элитные полки, куда отбирались только достойнейшие, не знавшие иных забот кроме сражений, непобедимая армия, перед которой некогда дрожала вся Европа, — да, да, я готов спорить, ты тоже слышишь, как они носятся по улицам столицы, словно стадо очумевших баранов, громко требуя себе жен, как требовали они денег в то утро, когда проходили торжественным маршем по городу! Нет в городе человека, который бы не дрожал от страха за свою дочь! И каждый из этих негодяев намерен потребовать месяц отпуска, чтобы провести его с молодой женой, так что очень скоро все они будут думать только о своих будущих сыновьях, а не о копьях и ятаганах! Кто станет тогда сражаться с неверными, спрашиваю я тебя? Шайка бездельников? Все пропало! Армия… великая империя — всему конец! И я сам, собственными руками, способствовал этому крушению.
— Но разве вы сами, мой господин, не радовались бы, если бы ваш собственный сын мог со временем поступить в один из тех элитных полков, которые вы так любите? — осмелился спросить я.
— Мой собственный сын? Но у меня же нет сына!
— Но, возможно, еще будет. Да будет на то воля Аллаха, когда-нибудь и у вас тоже появится сын.
Соколли-паша отвернулся. Ссутулившиеся плечи выдавали его усталость.
— Нет, Абдулла. Я был бы только рад, проживи он свою жизнь торговцем или выбери тихую, мирную жизнь ремесленника. В особенности если он вырастет и превратится в какого-нибудь тощего, сухопарого юнца, каким и положено быть моему сыну… Если он вообще когда-либо появится на свет. На что мне такой? Защищать великую империю и тех дочерей, которыми, кроме него, возможно, вознаградит меня Аллах? Нет уж, спасибо! Достаточно только взглянуть на этого ублюдка Селима, чтобы убедиться, что я прав! Ничтожество! И это сын великого Сулеймана?! Прекрасный пример того вырождения, которое происходит, когда власть, трон и почести передаются по наследству!
— Что ж… Во всяком случае, мой господин, позвольте мне поздравить вас. Вам удалось с честью выйти из этого испытания. Вы прекрасно справились со всем и без помощи Селима.
— Да… согласен. Возможно, мне действительно удалось бы некоторое время удерживать государство на плаву. Конечно, если бы у меня были развязаны руки и я мог бы без помех подобрать себе в помощь честных и достойных доверия людей. И если бы на то была воля Аллаха. Но когда меня не станет…
— Аллах милостив, вы будете жить еще долго, господин.
Словно не слыша, Соколли-паша продолжал молча проклинать судьбу. Непонятно, по какой причине Великий визирь выбрал объектом своих горьких сетований стоявший у самой стены старый деревянный сундук. Погруженный в свои собственные печальные размышления, я не сразу заметил, куда он так пристально смотрит. Но потом рассеянно проследил за его взглядом, и все внутри меня оборвалось.
Там, на крышке сундука, стояла белая с синим китайская фарфоровая ваза, а в ней — еще один странный букет. Это была довольно большая ветка яблони. Такая большая, что тому, кто поставил ее в вазу, пришлось прислонить ее к стене, чтобы ваза не опрокинулась. Листья ее свернулись, а три все еще висевших на ветке яблока, ярко розовели, словно розы, давным-давно замерзшие в нашем саду, перед смертью успели передать яблокам свой яркий цвет. Эта ветка мгновенно напомнила мне бессмертные строки Кватрана
[23]
:
Вспыхнул румянец на золотом яблоке,
И заалело оно, словно щека возлюбленной…
Словно снежная пыль осыпала горные тропы,
Или сталь клинка вонзилась в бурный поток.
Вечера тянутся, как века,
Когда любимой нет рядом.
А дни стали короткими, как ночи,
Которые проводишь в объятиях возлюбленной…
Если по щекам моим струятся слезы тоски по тебе,
Пусть они текут,
Потому что после дождя сад станет еще прекрасней, чем прежде…
Вспыхнул румянец на золотом яблоке,
И заалело оно, словно щека возлюбленной…
Словно снежная пыль осыпала горные тропы,
Или сталь клинка вонзилась в бурный поток.
Вечера тянутся, как века,
Когда любимой нет рядом.
А дни стали короткими, как ночи,
Которые проводишь в объятиях возлюбленной…
Если по щекам моим струятся слезы тоски по тебе,
Пусть они текут,
Потому что после дождя сад станет еще прекрасней, чем прежде…
Расшифровать это послание не составило ни малейшего труда. Но я как-то сразу даже не сообразил, что молодой Ферхад, должно быть, как я того и боялся, находился в числе тех солдат, которых мой господин прислал охранять его дом. Мельком я успел разглядеть лица только двух или трех из них, а Эсмилькан ничего мне не сказала. Итак, Ферхад, выходит, еще раз доказал свою преданность — в первый раз, когда больше месяца хранил тайну смерти султана Сулеймана, и второй раз — сейчас, когда отказался присоединиться к мятежникам.
И вот теперь перед глазами его господина еще одно свидетельство — свидетельство его измены. Измены ужасной, невероятной, измены того рода, простить которую не в силах ни один мужчина в мире. Выбор, который он некогда сделал, помог спасти империю. Но сам он при этом стал изменником, по крайней мере по законам гарема.
Мой господин, не мигая, некоторое время рассматривал ветку яблони, но, похоже, так ничего и не понял. Возможно, в его глазах это была просто ветка. Соколли-паша никогда особо не увлекался поэзией и не читал стихов — где уж было ему разобраться в символическом значении цветов. Не думаю, чтобы ему захотелось хоть на несколько минут оторваться от своих размышлений, чтобы задать себе вопрос: что за странный букет, ветка с тремя яблоками? Или хотя бы попытаться угадать, откуда он тут взялся. В нашем саду никогда не было яблонь, но ему и в голову не пришло, что ветка могла попасть в дом из одного из яблоневых садов, которых было немало на северной окраине города, а ведь именно с севера в столицу вошла армия. Он и сам вошел с ними через северные ворота, но все мысли его были о назревающем бунте, а отнюдь не о любви.
