XXXVI
Вторник принес наконец долгожданный отдых — моя госпожа должна была остаться дома. Но когда наступила среда и мы снова вышли, чтобы отправиться в мечеть, я почувствовал, что каждая жилка в моем теле трепещет от напряженного ожидания.
Эсмилькан неожиданно объявила, что у нее нет ни малейшего желания вновь сидеть на Камне.
— На это требуется немало времени, — рассудительно объяснила она, заметив мое недоумение. — Ты же сам понимаешь, тут нужно терпение, чтобы ждать, когда твое желание исполнится. А забираться на Камень при первой же возможности и требовать, чтобы святой прислушался к твоим мольбам, негоже. Это все равно что барабанить в дверь, чтобы тебя впустили в дом. Кому это понравится, верно? И тогда ты из долгожданного гостя можешь превратиться в докучливого посетителя.
Однако я несколько раз перехватил ее взгляд, с нетерпеливым ожиданием блуждавший по толпе у входа в мечеть, где накануне поджидал ее Ферхад. Эсмилькан упорно молчала, даже не пытаясь заговорить со мной. А каменные стены мечети, которую выстроил ее отец, смыкались за спиной моей госпожи, надежно отделяя ее от толпы.
И тем не менее я чувствовал, что образ Ферхада всецело завладел ее мыслями. По собственному опыту я знал, что воображение порой имеет над нами власть куда большую, чем живой человек из плоти и крови. Однако мир, окружающий нас, видит лишь то, что находится перед его глазами, не чувствуя, как содрогается в муках тоскующая душа, и уж конечно не обладает способностью проникать в наши мысли. Поэтому сейчас я чувствовал, что мой первейший долг — сделать так, чтобы мир по-прежнему ни о чем не догадывался.
Итак, что бы там ни происходило в ее душе, Эсмилькан вместе со мной испустила вздох облегчения, вновь оказавшись в тишине и безопасности губернаторского дворца. Думаю, в нынешних обстоятельствах возможность бездумно плыть по течению оказалась для нее истинным благом. Мне кажется, она была только рада, что судьба лишила ее возможности принять такое решение, которое она в ужасе отвергла бы, будь у нее возможность оставаться хладнокровной и рассудительной. В отличие от нее я с каждой минутой беспокоился все больше, и тревога моя возросла многократно, когда после обеда наш гостеприимный хозяин отозвал меня в сторону, чтобы рассказать мне кое-какие новости.
— Я созвал сегодня Диван. А что еще прикажете делать мужчине, когда все святые места для него под запретом? — Он захихикал, потом игриво подмигнул мне и продолжал: — Как всегда, явилась толпа крестьян с просьбой, чтобы я разобрал их глупые тяжбы. А кроме них — на редкость благонравный и приличный молодой человек, офицер спаги. Удивительно хорош собой, знаете ли, мой друг! Насколько я понял, это начальник отряда, который несколько дней назад прибыл в наш город. Во время нашей беседы — которая, должен признать, оказалась весьма и весьма приятной — я случайно узнал, что он знаком с вами. Его зовут Ферхад-бей.
— Да, я его знаю, — вынужден был признать я.
— Клянусь Аллахом! — воскликнул мой хозяин. — Какое счастливое стечение обстоятельств!
— Совсем недавно он оказал моему хозяину весьма важную услугу, — неловко пробормотал я, от души надеясь, что смогу обойтись этим туманным объяснением.
— Ах, ничуть не удивляюсь. Мне этот молодой человек понравился с первого же взгляда. Сразу видно, что он юноша не только усердный, но и весьма многообещающий. Представьте себе, мой друг, он слушал меня с таким вниманием и при этом делал столь мудрые выводы, что я нисколько бы не удивился, если бы через пару лет узнал, что он сам стал губернатором.
— Молю Аллаха, чтобы это была не ваша провинция, — пробормотал я, от души надеясь, что он не заметил в моем тоне привкуса горечи.
Мои слова заставили нашего радушного хозяина слегка опешить.
— О… конечно же нет! Поверьте, мой друг, у меня и в мыслях такого не было! Право же… что это вам пришло в голову?! Конечно, он юноша весьма многообещающий, но отличается поразительной скромностью. И к тому же, как мне показалось, начисто лишен честолюбия.
— Да, да. Сам не понимаю, что это на меня нашло, — оправдывался я, спохватившись, уж не выдал ли я себя. — В тот день, когда мы с ним случайно столкнулись возле мечети, мне показалось, он придерживается весьма философских взглядов на жизнь. И сейчас я всего лишь хотел сказать, что губернаторский пост — дар небес. А счастья, знаете ли, никогда не хватает на всех. И если одному достанется его сверх меры, то, значит, кому-то не достанется вовсе.
— М-да… Так я, знаете ли, взял на себя смелость пригласить его отобедать у нас нынче вечером. Надеюсь, вы не станете возражать, друг мой?
Что я мог сказать? В конце концов, я такой же гость в этом доме, подумал я про себя.
Желая немного размяться, я вышел из дома и отправился в город, намереваясь посетить мечеть Ала уд-Дин.
На Востоке немало прекрасных мечетей, но мечеть Ала уд-Дин была особенно хороша: украшенная затейливой резьбой по мрамору, она невольно заставляла вспомнить античные памятники архитектуры, а стена, которой она была обращена к Мекке, выложенная изразцами чудесной ручной работы, могла привести в восторг кого угодно. Решив, что именно в этом и кроется причина охватившего меня благоговейного чувства, я подошел поближе, собираясь рассмотреть ее как следует. Но внезапно мое внимание привлек какой-то неясный звук — нечто вроде приглушенного бормотания, доносящегося прямо у меня из-под ног. Приглядевшись повнимательнее, я увидел человека. Его присутствия, признаться, я сразу и не заметил — может быть, потому, что он странным образом сливался со стеной, возле которой сидел. Поджав под себя ноги, человек устроился прямо на полу, держа на коленях перед собой священную книгу, из которой тихонько читал нараспев:
Любовь возжигает прах таинственным огнем,
Пробуждая даже в горах пылкое желание.
Благословен тонущий в океане любви,
Ибо небеса посылают ему хлеб насущный.
Я тут же узнал бессмертные строки Матснави Шарифа, суфия
[24]
Руми. Тот, кто произносил их, был до самых глаз закутан в заплатанный плащ, выдававший его принадлежность к ордену нищенствующих дервишей.
Ноги мои сами собой подогнулись, и я уселся на пол возле него так близко, что колени наши соприкоснулись.
— Скажи мне, мой друг, — улыбаясь, начал я, вдруг вспомнив тот день, много лет назад, когда мы вот так же сидели с ним, чувствуя, как покачивается под нами палуба корабля. — Что имел в виду святой Руми, когда говорил «океан»? Мужчину? Или женщину?
Хусейн — ибо этот оборванный дервиш был именно он, — поднял вверх палец, призывая меня к молчанию, и продолжал читать лишь слегка возвысив голос, словно для того, чтобы я не упустил ни слова.
Он прочитал всю поэму до конца. Его низкий звучный голос, который не портило даже легкое пришепетывание, и вызванные им таинственные образы захватили меня настолько, что очень скоро я перестал понимать, где нахожусь. Глубокие темно-синие и красные цвета изразцовых плиток, которыми были выложены стены мечети, и устилавшие пол ковры стали расплываться у меня перед глазами, как мозаика из цветных стеклышек — восхитительно трепещущая, переливающаяся всеми оттенками и при этом поразительно изменчивая. И все это дрожало и двигалось у меня перед глазами, словно в калейдоскопе.
