— Боюсь, персидский, который я когда-то учил, больше подходит для солдатских бараков, — хохотнул губернатор.
— Зато у меня есть некоторый опыт в этом деле, тем более что я всегда любил стихи, — тут же отозвался Ферхад. Я украдкой спрятал улыбку, мысленно поздравив себя с успехом. Дело в том, что я заранее знал, как ответит каждый из них — еще до того, как задал вопрос.
— Но, боюсь, я помешал. Похоже, вы заняты… — замялся я.
— Право, не знаю… — начал Ферхад.
— Если у вас вдруг появится желание как-то убить время, я буду у себя в комнате. Не думаю, что смогу сегодня уснуть, скорее всего, так и просижу до утра над этой книгой. Тем более что мне еще надо собраться…
Я с поклоном повернулся, чтобы уйти, однако взгляд, который я незаметно бросил на Ферхада, ясно дал мне понять, что мой план удался. Для молодого спаги, столь искусно составлявшего собственные шифрованные любовные послания, не составило особого труда разгадать мое. Уже возле самой двери я обернулся. Ферхад, отставив в сторону бокал, смотрел мне вслед, и я с радостью убедился, что он снова стал самим собой. В глазах его вспыхнула надежда.
Вернувшись обратно в гарем, я обнаружил, что моя госпожа, воспользовавшись моим недолгим отсутствием, успела за это время переодеться в свое любимое платье сочного розового цвета, который необыкновенно ей шел. У нее даже хватило времени умыться и привести в порядок волосы. Я вытаращил на нее глаза — если бы я сам всего полчаса назад собственными глазами не видел ее бледной, распухшей от слез, то решил бы, что все мне привиделось. Просто невозможно было поверить, что это восхитительно свежее, разрумянившееся, очаровательное существо еще совсем недавно походило на сломленный бурей цветок. Однако мне показалось, что на душе у нее неспокойно. Такое впечатление, что мысли и страхи, терзавшие меня все эти долгие месяцы, каким-то непостижимым образом передались теперь ей.
— Что, если… — нерешительно начала Эсмилькан и тут же осеклась. Что она хотела сказать, я так и не понял. Это могло быть все что угодно, от «что, если он не придет?» и «что, если я не понравлюсь ему?» до «что, если нас застанут на месте преступления? Супружеская неверность — смертный грех, и единственное наказание за это — смерть». Но, каковы бы ни были наши мысли, изменить мы уже ничего не могли. Только холодок, пробегавший у нас по спине, да яркий, пятнами, румянец, то и дело вспыхивавший на щеках Эсмилькан, доказывал, что мы думаем об одном и том же.
Что же до меня самого, то, если честно, сейчас я даже чувствовал себя спокойнее, чем все эти месяцы. Решение было принято, дальше все зависело уже не от меня, и я вдруг испытал восхитительное чувство какой-то необыкновенной свободы. Взяв госпожу за руку, я крепко пожал ее и слегка удивился, когда губы Эсмилькан скользнули по моей щеке. Смутившись, я пробормотал, что мне нужно выйти, и чуть ли не бегом выскочил из комнаты. Когда я вернулся, комната Эсмилькан была пуста. Сказать по правде, раньше я почему-то думал, что стану волноваться, бегая из угла в угол, как мать, когда ее дочери предстоит первая брачная ночь. Мне казалось, я буду нетерпеливо отсчитывать секунды, испуганно вздрагивая от каждого звука и шороха, от каждого скрипа половицы в страхе, что нас вот-вот застигнут на месте преступления. Но я невозмутимо привернул огонь в светильнике, распустил кушак, отложил в сторону кинжал и свернулся калачиком на постели своей госпожи с таким видом, словно оказался в своей собственной спальне. Чувство облегчения, овладевшее мною, было столь велико, что я почти сразу же провалился в сон. Не думаю, чтобы прежде я спал так крепко.
Утром, едва открыв глаза, я поспешил убраться к себе в комнату. Моя постель была несмятой, одеяло аккуратно застелено, словно на ней в эту ночь никто не спал, но в воздухе еще витал явственный, хотя и едва различимый аромат любви, такой неожиданный для комнаты, где живет евнух. Я распахнул окно, и оно открылось как-то удивительно легко и беззвучно — как перед рассветом выпадает роса. Соловей улетел, уступив место жаворонку.
Еще никогда мне не доводилось видеть, чтобы моя госпожа так лучилась радостью, как в тот момент, когда я откинул занавеси, помогая ей сесть в носилки. Впереди нас ждал долгий путь домой. И то, что эта ночь была первой и последней в ее жизни, уже не имело никакого значения. Она была любима, она провела ночь в объятиях своего возлюбленного, и это было больше, чем она когда-либо смела надеяться. Должно быть, наши гостеприимные хозяева даже почувствовали ту радость, которую Эсмилькан никак не могла скрыть, — на лицах их была явственно написана обида, хотя, соблюдая приличия, они и вышли нас проводить. А Эсмилькан, по-видимому, ничего не замечала. Счастье, переполнявшее ее, неистово требовало выхода, и она запела. Ее нежный голосок, эхом отражаясь от стенок паланкина, вырвался наружу, и даже носильщики зашагали веселее. Не сомневаюсь, что слышал его и Ферхад. Под предлогом обычной утренней прогулки верхом он вызвался проводить нас до городской стены.
Хорошее настроение, овладевшее моей госпожой, передалось и всем нам, и служанкам тоже. Обошлось даже без обычных споров и ссор, что неизбежно происходит, когда женщины, запертые в тесных носилках, вынуждены по многу часов подряд изнывать от скуки.
«Что бы ни случилось впредь, — думал я, — чем бы это ни закончилось, я никогда не пожалею о том, что сделал».
Но, как говорится, всему приходит конец, и безоблачное настроение, как и хорошая погода, не могло продолжаться вечно. Однако этот раз, похоже, стал исключением, поскольку атмосфера все две недели, пока длилось наше путешествие, оставалась безмятежной, как погожий весенний день, — до того момента, как ее нарушило пренеприятное происшествие. Моя госпожа неожиданно почувствовала себя плохо, а потом и разболелась не на шутку. Мы сделали остановку, чтобы дать ей немного оправиться, но, несмотря на все наши заботы, ей так и не стало легче. Убедившись, что лучше ей не стало, Эсмилькан настояла на том, чтобы мы двинулись в путь. Пришлось подчиниться, но почти каждый час мы останавливали носилки, чтобы моя госпожа могла укрыться за одним из кустиков. Хотя она уже несколько дней почти ничего не ела, желудок ее постоянно бунтовал, снова и снова извергая наружу даже то немногое, что мы могли уговорить ее проглотить, даже если это был глоток простой воды.
Вначале я решил, что всему причиной не совсем свежая вода, которую Эсмилькан выпила случайно, но никто из нас не заболел, да и потом, стояла весна, и все ручейки вокруг были полны прохладной, свежей, ослепительно чистой воды, текущей с вершин гор, где еще не успел растаять снег. Так что до того времени, когда на страну обычно обрушивается эпидемия кишечных заболеваний, было еще далеко. Я терялся в догадках, не зная, что и думать, страшась даже представить себе, что скажет по этому поводу мой хозяин. Вместо очаровательной, свежей розы, которую я надеялся привезти ему из Коньи, на подушках в паланкине лежал бледный, засохший цветок, выглядевший так, словно провел весь путь где-нибудь в пыльной сумке, притороченной к луке седла.
Наконец мы добрались до Константинополя — на четыре дня позже, чем рассчитывали, судя по тому, с какой скоростью ехали вначале. Убедившись, что моя госпожа со всем возможным комфортом и заботами водворилась в свои старые покои, на женской половине дворца, я, тяжело вздохнув, собрался отправиться на мужскую его половину — с докладом хозяину. Я собирался сообщить ему не только о том, что моя госпожа благополучно вернулась домой, — предстояло также со всей возможной деликатностью дать ему понять, что сейчас она не в том состоянии, чтобы принять его у себя.
