— Искупления чего? — Лиана вновь обрела уверенность и выдержала презрительный взгляд герцогини. — Говорите! Что вы хотите мне сказать? Что в Красном Кресте не занимаются любовью? Значит, для этого находят другие помещения, мадам! И когда ваши любовники вернутся, они вас там найдут! Если они вернутся…
Герцогиня молча взяла Лиану за плечи и, как наказанную девочку, вытолкала за дверь.
* * *
Как в тумане, Лиана перешла через проспект Оперы и направилась к кафе «Мир». Идти одной в кафе — дурной тон. Но какое это имеет теперь значение! Вокруг нее по пальцам можно было насчитать женщин в сопровождении мужчин.
Она рухнула на стул. К ней подошел гарсон
[46]
, пожилой человек, как и большинство остававшихся в городе мужчин. Лиане хотелось выпить чего-нибудь крепкого вроде абсента, но после 15 августа было запрещено его подавать. Она удовлетворилась чаем, выпила две или три чашки, и успокоилась.
Какая идиотка, захотела наняться к аристократкам! Она прожила восемнадцать месяцев с графом, относившимся к ней как к повелительнице и не обманывавшим ее — только, может, в мыслях с Файей, — и поэтому она решила, что война, создав моду на добродетель, сделает исключение для нее, Лианы де Шармаль, экс-субретки из Сомюра, полусодержанки высшего класса!
Она сделала последний глоток чая и стала смотреть на улицу. Проехавшим трамваем управляла женщина. Меньше автомобилей, мало лошадей: их реквизировали для сражений. Но много велосипедов, а еще две недели назад на них ездили только чудаки. Что особенно бросалось в глаза, так это то, что улицы Парижа стали серее. Иногда, правда, какая-нибудь женщина осмеливалась надеть что-то более светлое, не в силах окончательно убрать в шкаф летние одеяния при виде первых осенних листьев. Даже такие редкие, эти одежды вселяли в Лиану немного надежды.
Мимо шел продавец газет, хмурый, молчаливый: было запрещено выкрикивать на улицах новости. Она попросила у него «Фигаро», открыла светскую хронику. Рубрика некрологов непомерно разрослась, воскрешая страхи Лианы: Смерть за Францию. Погиб на поле славы. Итак, умирали все: молодые люди, менее молодые, богатые, блистательные. Пора было признать: ряды тех, на кого Лиана до сих пор смотрела весьма равнодушно, считая себя под покровительством д’Эспрэ, начали редеть. Даже в прошлом году, в Довиле, во время разговоров о возможной войне она всегда успокаивала себя мыслью: «Даже если не будет Эдмона, всегда найдутся богатые или же просто-напросто очень молодые и очень красивые мужчины в поисках удовольствий…» И вот они начали умирать — это написано в газете большими черными буквами…
Лиана скомкала страницы, отодвинула стул. Куда пойти? Перед ней опять все было как в тумане. Она снова вернулась к тому дню, два года назад, когда поезд уходил из Сомюра и они оказались лицом к лицу с миром, чьих законов не знали. Но как, зачем бороться теперь, когда Файи уже нет рядом?
Долго она бродила по улицам, отмечая все более удручавшие ее детали: на столь хорошо знакомом ей перекрестке не было продавщицы цветов, пропал и зазывала, маленький вымогатель денег. Ни одной бриоши, ни одной булочки или круассана на витринах: недавнее постановление запрещало их печь. Повсюду — обескровленные проспекты, грустные бульвары. Несмотря на солнце, весь город был бесцветен и молчалив.
От долгой ходьбы ноги устали, ведь Лиана привыкла ездить на фиакре или в автомобиле. Она уже хотела повернуть обратно, когда заметила свое любимое кафе-танго. Они часто танцевали здесь с д’Эспрэ. Когда она уставала, они садились друг напротив друга, и он нежно наблюдал, как она пила darjeeling
[47]
и хрустела лимонными пирожными. Как-то раз он перевел ей слова песни, под которую они танцевали, и теперь, очутившись вновь перед закрытой дверью кафе-танго, его опущенными занавесками, перед его теплым пыльным фасадом, она вспомнила текст:
«Ставки сделаны, малышка Нана, еще тогда, когда ты жила в нищете. Теперь ты танцуешь с богатеями, но я надеюсь, что твой простофиля зашибет много денег или ты сама вышибешь всех танцующих сутенеров…»
Консьержка вынырнула из своей комнаты и недобро посмотрела на Лиану. Та ускорила шаги, и мелодия танго проследовала за ней.
«Искупление», — сказала герцогиня, перед тем как выставить ее за дверь. Нет, не будет искупления! Ей только девятнадцать лет, и все радости жизни еще впереди. У нее есть сбережения, а война не может длиться вечно.
Лиана медленно вернулась к Опере. На лотке у продавщицы газет она заметила любимые солдатами почтовые открытки с фотографиями знаменитых женщин. Там красовалась и Файя в своем костюме из «Минарета». Длинные волосы, разметавшиеся по бедрам, крепкая грудь под легким болеро, длинный силуэт, соблазнительная улыбка: ее образ, тысячу раз повторенный, побывает на всех фронтах — даже сидя взаперти в собственной квартире, она все равно присутствовала повсюду.
Лиана снова подумала о д’Эспрэ. Уже почти месяц он был вдали от нее. Что бы его ни побудило к этому — патриотизм или внезапно нахлынувшие политические амбиции, — в любом случае он долго не выдержит, она была в этом уверена. В столицу начали прибывать первые беженцы из Бельгии, говорили о поражениях французских частей под Шарлеруа, в Сент-Кентене, о возможных бомбежках Парижа. И д’Эспрэ не заставит себя ждать — скоро он будет здесь! Ее взбодрила эта мысль. Надо было заставить его жениться, чтобы гарантировать себе обеспеченную жизнь. До этого момента — может быть, из-за возраста д’Эспрэ, — Лиана никогда не мечтала о замужестве. Теперь же она не видела для себя другого выхода. Какое бы препятствие ни возникло на ее пути, она с ним справится. Но главное заключалось в том, что д’Эспрэ любил Файю. Значит, та тоже должна выйти замуж. Между Файей и д’Эспрэ, Файей и собою Лиана возведет горы преград. И победит на всех фронтах: денег, любви и респектабельности.
Десять минут спустя Лиана вернулась на Тегеранскую улицу без намека на усталость. Даже не напудрившись, не поправив прическу, она позвонила к своей подруге. Поскольку ее план строился на одном предварительном условии: восстановить отношения с Файей, вернуть былую непринужденность, откровения, поцелуи, ласки. Почти год не посещая подругу, Лиана не знала многого о ее жизни, но это не мешало ее самоуверенности. Как и в лучшие времена в Сомюре, только одна идея вдохновляла ее: выжить любой ценой!
Глава одиннадцатая
Уединившись в своей квартире, Файя, казалось, не растеряла присущего ей спокойствия. На креслах, комодах, трельяже, даже на столах — всюду она разложила свои летние наряды. Часами поглаживала и перебирала платья, впрочем, как и свои Драгоценности, и особенно дар австрийского банкира — убор из сапфиров и бриллиантов. Несмотря на одиночество и жару, она выглядела безупречно: длинное домашнее платье из крепдешина цвета ночной лазури, цепочка с жемчугами, завитые волосы собраны в тяжелый шиньон, поддерживаемый китайским гребнем, ногти без малейшего заусенца покрыты лаком, губы накрашены, скулы припудрены. Можно было подумать, что она кого-то ждет. Ничто не выдавало замешательства на этом неизменно гладком лице. Ее губы, открывавшиеся только для приказаний, никогда не вздрагивали, ни одна складка не пересекала лоб, а щеки, даже после сна, не нарушали совершенную линию овала. Тем не менее горничная знала, что Файя очень мало спала в последнее время. Часто, когда наконец ей удавалось заснуть, она всхлипывала во сне, кричала, заходилась в рыданиях. Но утром как ни в чем не бывало поднималась с видом восточной богини, со свойственными ей медленными и скупыми жестами, и если не приглядываться, не замечать слез, застывших на кончиках светлых ресниц, руки, странно сжимающей украшения, то никто и не смог бы заподозрить, что она страдает.
