— Ренессанс! Бледный предлог для разврата под жарким солнцем! Масин — вот чего он хочет вдали от нас и для себя одного. Но Масин слабый человек, и маэстро его уничтожит: он любит, чтобы ему сопротивлялись. Вот я, я сопротивляюсь ему! Я создаю, придумываю. Своим новым вдохновением он будет обязан мне, далекому принцу, мне, который…
— Тебе! — расхохоталась балерина.
Лобанов схватил ее за запястья и толкнул на пол:
— Несчастная девчонка, ничего не понимает в искусстве! Угодливая исполнительница, рабыня безмозглая, ничтожество! Замолчи, презренная женская нечисть!
Все застыли. Лобанов надел смокинг, смяв ногами сценический костюм, почти не разгримировавшись, и крикнул на пороге:
— Еще немного, танцующая нечисть, и я буду диктовать вам все ваши движения!
Перед тем как закрыть дверь, он скорчил жуткую гримасу султана из «Шехерезады», когда тот душит своих одалисок. Потом побрызгал на себя из флакона с духами, всегда лежащего у него в кармане, исполнил в коридоре — вместо прощания — гигантский тройной прыжок, и со всех ног побежал к отелю, где рассчитывал отметить свой триумф.
* * *
Все ждали Лобанова, собравшись вокруг ящика с шампанским. Он вошел с королевским видом. Ему зааплодировали; он наградил всех высокомерными приветствиями, еще больше надулся, наклонившись над ящиком, выбрал один из магнумов
[51]
и вскрыл с большой торжественностью.
Было ли это свойственно только Сан-Себастьяну, но здесь становилось доступным все, что раньше считалось невозможным. Это касалось и близкой к завершению осени, такой мягкой, что можно было прогуливаться на террасе с голыми руками. Это касалось и алкоголя, развязывавшего всем языки. В одно мгновение тягостное ощущение этого необычного дня улетучилось. Все разговорились. Точнее, все слушали Лобанова.
Его проект был очень прост. Если не обращать внимания на обычные излишества — благоухающие картины, экстравагантные костюмы, — его идея вполне сочеталась с духом времени. Он хотел попробовать себя в авангардной хореографии и, подобно Нижинскому в зените его славы, блистать в балете, созданном специально для него. Конечно, ему не хватало согласия Дягилева, без которого не выбить ни одного су из европейских меценатов.
— Только танец, — заявил Лобанов в заключение, — только танец сможет спасти нашу цивилизацию!
Ему захотелось призвать кого-нибудь в свидетели. Стеллио с непроницаемым лицом сосредоточился на пузырьках шампанского. Тогда, довольно необдуманно, Лобанов остановил свой выбор на Файе:
— Вы все это знаете, мадемуазель, потому что сами танцевали!
Стеллио чуть не опрокинул бокал от удивления: ни разу он не слышал, чтобы Лобанов сказал Файе хоть слово. Впрочем, как и Лиане. Более того, когда его друг случайно упоминал о танцовщице, то всегда отзывался о ней весьма недоброжелательно. Он даже называл ее «подобием жестикулирующей шлюхи, ускользнувшей от Главного Петрушки»: так он отзывался о спектакле Пуаре, в котором не видел ничего, кроме развлечения богатого сноба, совершенно недостойного величия подлинного искусства.
— Вы это хорошо знаете, Файя! — повторил Лобанов.
Она сначала растерялась, но затем, озарившись улыбкой, согласилась:
— Вы правы, Сергей. Вы все понимаете.
Одним порывом к ее стулу приблизились Лиана и Стеллио, потом Минко, Кардиналка. Один Вентру продолжал смаковать шампанское, погрузившись в кресло. Лобанов принял на свой счет это внезапное проявление интереса.
— Да, если мы этого захотим, то танец спасет мир от упадка, в котором мы находимся. Если мы этого заботим, мы…
Он пламенно пророчествовал, опорожняя бокал за бокалом. Но Лиана не преминула отметить, что русский не был так уверен в себе, как ему хотелось бы. Часто его взор с ожиданием останавливался на двери. Он искал одобрения у других, не замечая того, что все глядели только на Файю. Для всех эта ночь была праздником, и каждой его минутой нужно было наслаждаться. Завтра снова начнутся дела, торговля, немного поддельная жизнь в отеле, завтра уедет Вентру и увезет с собой блондинку. Но этим вечером еще можно помечтать: забыть про войну, ее замужество, сбиться вокруг нее, дотронуться до этой шелковой кожи, до этих волос, поблескивающих под кристаллами люстр, подстеречь момент, когда зелень ее глаз вновь обретет нефритовый отсвет.
Лобанов ждал телеграмму. Чтобы обмануть свой страх, он трезвонил про свои мечты, обращаясь к Файе:
— Я его создам, мой балет, вы увидите. С вами. Вы будете моей звездой. Вы будете танцевать среди испарений нарда
[52]
. Я сделаю из вас принцессу духов, королеву притираний. Вы будете белокурым идолом — с распущенными волосами, божественная, — я украшу ваше тело гирляндами драгоценных камней, всюду, смотрите: и здесь, и там… — Он положил руки ей на живот, на грудь.
Вентру, сидя в кресле, сохранял ироничный вид.
— А ты, Стеллио, обожаемый, — продолжал Лобанов, — ты будешь шить ей платья.
— О, Стеллио, незаменимый Стеллио, обещайте нам это! — воскликнул д’Эспрэ. — Это будет чудесно!
Круг друзей, собравшихся около Файи, становился все теснее. Она сияла, вновь чувствуя свою силу. Она уже не была, как утром, той покорной невестой, обручившейся на лестнице с бывшим погонщиком скота, которая так же скучно, как простая швея из предместий, ответила «да», потому что отказывать было очень утомительно. Файя светилась. Маленькое сокровище в блеске золотистых волос. Это действовало заразительно, и ее друзья тоже засияли, любуясь ее красотой. Даже Лобанов, даже Вентру. Все, вплоть до Кардиналки, которая вслед за движениями Лобанова протягивала свои руки к Файе, проводя ими по ее шее, груди, и мечтательно повторяла: «И здесь, и там…»
Это было уже невыносимо. Лиана вырвалась из круга кресел и вышла на террасу.
— Вы нам всем сошьете костюмы! — распалился д’Эспрэ. — У нас ведь будут великолепные ткани, любые, какие захотим, не правда ли, Вентру?
Тот невозмутимо кивнул.
— А вы, Минко…
— Я, — перебил его художник, — обеспечу вас декорациями. Аннамито-кубистские картины!
— Правильно! — кричал Лобанов. — Восхитительная идея!
— А вы, Лианон? — опять вступил в разговор граф, ища взглядом любовницу. — Но что вы делаете на террасе?
— Мне жарко. Я… я слишком много выпила.
— Дорогая Лианон… Вы займетесь счетами, поставщиками, обслугой.
Она не ответила и, облокотившись на бордюр, любовалась морем. Было уже поздно, и начинало холодать. Уставшая, Лиана вошла обратно, села напротив зеркала, вблизи от двери на террасу, и привела в порядок замысловатую прическу. В отражении зеркала она рассматривала Вентру, которого в этот момент меньше всего на свете интересовала его будущая супруга. Его глаза были прикованы к Кардиналке, вернее, к ее сумочке. Та тем временем быстро вышла из салона и через минуту вернулась с довольным видом.
