— Вы любите музыку? — улыбнулся Вентру. — Это Форе, вам что-нибудь говорит его имя?
Стив не ответил.
— Не забудьте: я хочу, чтобы мне заплатили золотом. Решено?
— Хорошо, — ответил Стив, поглощенный музыкой, и они обменялись приветствием без рукопожатия под покрытыми лаком драконами.
* * *
С этого дня все свободное время Стив посвятил изучению музыки Форе. Он купил ноты и занялся сольфеджио. Дело с консервными банками было хорошо запущено, надо было лишь обмануть время. Он играл часами на пианино, поставленном в его комнате, или же в одном из салонов отеля «Ритц», где была лучшая акустика. К нему прислушивались только пять или шесть пожилых беспокойных дам — русские княгини, которые не могли вернуться на родину, и две немного странные англичанки, охотно спускавшиеся по ночной тревоге в подвал отеля, где вперемешку теснились клиенты в легких одеяниях — это придавало пикантность всем прикосновениям. Стив почти не замечал своих слушательниц, целиком уходя в музыку. Если бы кто-нибудь смог исполнить партию скрипки, это позволило бы ему полностью насладиться Форе.
В Филадельфии, с помощью Академии музыки, он без труда нашел бы себе партнера. Но здесь у него не было желания искать кого-то за пределами отеля «Ритц». Он выходил только по делам и возвращался к пианино, избегая светских развлечений. Его желание вернуться на родину было удвоено сгущавшейся тяжелой атмосферой Парижа, где старый мир никак не мог умереть.
За леденящей зимой последовала освежающая весна, потом изнуряющее лето. Каждый раз, как Стив отвлекался от пианино ради чтения газеты, он бросал ее, едва увидев заголовки. Все новости, сообщенные Вентру, к этому времени уже прошли цензуру и подтвердились в печати: восстание солдат после неудавшегося наступления на Шмэн де Дам
[58]
, забастовки портных, работниц картонажных фабрик, цветочниц. Жуткие слухи доходили из России, где, как говорили, революция пролила реки крови. Уже начинал звонить колокол по всем принцам на свете. Но новый мир еще не родился. С усиливавшейся летней жарой нагнетались ненависть и отчаяние. Французы всюду выискивали подозрительных лиц, арестовывали без различия всех иностранцев, потом выпускали их и начинали охоту на анархистов, пацифистов, большевиков. Цеппелины и гаубицы делали свою работу; совершенно неожиданно уменьшили подачу газа и электричества, упразднили свежую выпечку, а потом и пшеничную муку. Депутаты без конца объединялись в тайные комитеты, чтобы обсудить срочные меры, в то время как авиаторы исчезали при вылетах, и потом не находили ни их трупа, ни самолета. В городе рассказывали самые несуразные небылицы: например, будто вьетнамские рабочие, внезапно разозлившись, перебили всех женщин в предместьях. На следующий день тот, кто хотел, мог послушать новую байку о том, как разделали на части обезьянок из зоологического сада, чтобы сварить хороший бульон для модных ресторанов.
Париж лихорадило в этом хаосе. Но иностранцы не бежали из города, а, наоборот, прибывали в желании приобщиться к множившимся подпольным оргиям, где царили — облепленные женщинами — обожаемые всеми, но отчаявшиеся авиаторы с прицепленными на груди наградами, обвитыми шелковыми шарфами. Все вели себя так, будто боялись пропустить рождение нового мира, и, когда бы это ни произошло, ради этого стоило рискнуть. Праздники заканчивались на заре, но ничего не менялось, и все снова возвращались на улицы Парижа, а утренние газеты, как и накануне, с трудом пытались скрыть новые тысячи жертв на фронте.
Как-то на прогулке Стив наткнулся на афишу, возвещавшую возвращение постановки «Минарета» с теми же танцовщиками, кроме Файи, и ему показалось, что он вернулся в довоенную столицу. «Очень хорошо, — подумал он, — я могу спокойно уезжать: время совершило круг, прошлое — только дурной сон. Она никогда не существовала». И он нащупал в кармане билет на «Кунар».
Как раз в это время, (видимо, по иронии судьбы) весь Париж только и говорил про «Парад». Спектакль еще не шел, но уже был в центре всех разговоров.
— Подумайте, возвращение русского балета! — восторгались княгини из «Ритца», — либретто Масина, мой дорогой, а декорации — Кокто.
— Ах, замечательный человек! А занавес by Пикассо, — не унимались англичанки, — кубизм, do you know? Ну же, господин О’Нил, возьмите билетик, отвлекитесь от вашего фортепиано! Увидите, dear, мы безумно развлечемся!
— Безумно! — буркнул Стив. — Думаете, я нуждаюсь в безумии? Я уезжаю через два месяца — мечтаю снова увидеть Америку.
— Давайте, давайте, dear, — хором продолжали леди и княгини, — такое не повторяется, и, кстати, вы нас туда отвезете на вашем красивом автомобиле.
Стив в конце концов уступил со свойственным ему теперь равнодушием. В день представления, собираясь идти за своими дамами в холл «Ритца», он неожиданно задумался над названием пьесы. «Парад». Чем бравировать и от чего защищаться? От какой опасности, какого страха, какого отчаяния? Или это шумное объявление еще неизвестных празднеств в столице удовольствия? «В любом случае, я в этом уже не участвую», — сказал он себе и твердым шагом отправился за дамами.
Но едва машина остановилась перед театром, на Стива обрушились новые впечатления. Полуобнаженные под меховыми пелеринами, светские дамы одна за одной выходили из роскошных автомобилей, медленно, торжественно, будто собирались на мессу. Здесь были все, кого он когда-то встречал в Довиле или же в салоне своего американского друга: графиня де Шабриллян, мадам де Бомон, Мизиа Серт, Сесиль Сорель. Конечно, тут встречались и новые лица: с платиновыми украшениями — новый крик моды, со взглядами, блестевшими от высокомерия. Женщины оставляли за собой шлейф из запахов духов, казавшихся ему еще тяжелее, чем раньше: жаркий, приторный, цветочный, ликерный — дьявольские запахи. Истощенные тела выглядели еще извращеннее, иногда под длинными туниками можно было угадать скелет. Как и предсказывал Вентру, они были похожи на падших женщин: нереальные лица, сильно накрашенные, с начерненными бровями, угли глаз, ярко-красные губы.
В театре дамы снимали меха. И вокруг них начинали шептаться, каждому хотелось их рассмотреть. Как приговоренные к казни, но сохранившие свои жемчуга, самые светские львицы обрезали свои волосы. Больше не нужны были гребни из слоновой кости, хитрые заколки — только обритый затылок, плоский, почти непристойный. Еще немного, понял Стив, и другие головы будут принесены в жертву. Но не в качестве траурного символа, а как вызов. Для новой любви, для другой манеры обольщения.
Он добрался до своего места, взволнованный, сам немного напуганный. Его спутницы следовали за ним, возмущенные увиденным и призывая его в свидетели. Ему хотелось провалиться сквозь землю. Он не отвечал и сидел, опустив глаза, но вдруг, не сдержавшись, стал искать взглядом среди окружавших эти взволновавшие его затылки.
И застыл. В ложе справа, вытянувшись, будто готовая выпрыгнуть оттуда, стояла высокая белокурая женщина в зеленом платье, с низким шиньоном. Стив чуть не закричал. Нет, это не она! Это невозможно! Файя никогда не существовала, она не могла существовать. Это лишь призрак, мираж!
