Бритва кивает и сжимает мою руку под одеялом. Садится на корточки и собирает рассыпавшиеся шахматные фигуры. Чертыхается, когда не может найти четвертак. Решает, что нельзя оставлять рвоту на полу. Берет грязное полотенце и на карачках вытирает пол. Продолжает чертыхаться, когда открывается дверь и в комнату входит Клэр.
– Как раз вовремя! – срывается Бритва. – Слушайте, а вы не можете хотя бы сыворотку от рвоты ей давать?
Клэр кивает в сторону двери:
– Выметайся. – Она показывает на коробку. – И это с собой забери.
Бритва зло смотрит на нее, но подчиняется. Я снова вижу за этими ангельскими чертами лица нарастающее напряжение.
«Осторожно, Бритва. Это не ответ на вопрос».
Потом мы остаемся с Клэр наедине, та молчит и долго изучает показания на мониторе.
– Ты тогда правду сказала? – спрашивает она. – Хочешь жить, чтобы убить коменданта Воша? Ты же не такая дурочка. – Прямо как строгая мамаша, отчитывающая несовершеннолетнюю дочь.
– Вы правы, – отвечаю я. – Тут у меня нет шансов. Но шанс прикончить вас, надеюсь, подвернется.
Клэр как будто удивлена:
– Убить меня? Откуда такое желание – убить меня?
Я не отвечаю, и она говорит:
– Не думаю, что ты проживешь до утра.
Я киваю:
– А я не думаю, что вы проживете больше месяца.
Она смеется. От этого смеха у меня желчь поднимается к горлу. Во рту горечь. Горло горит.
– И как ты собираешь это сделать? – нежным голосом спрашивает Клэр и кивает на полотенце у меня на лбу. – Задушишь вот этим?
– Нет. Я собираюсь оглушить чем-нибудь тяжелым охранника, взять его пистолет и выстрелить вам в лицо.
Клэр смеется, пока я все это говорю.
– Что ж, желаю удачи.
– Удача здесь будет ни при чем.
66
Прогноз Клэр о том, что я не доживу до утра, не оправдался.
Прошел почти месяц (судя по моим расчетам – три порции еды в день), а я все еще здесь.
Я мало что помню. В какой-то момент они убрали и капельницу, и монитор. После непрестанного пиканья тишина была такой оглушительной, что могла бы гору расколоть. Все это время я видела только Бритву. Теперь он – моя штатная нянька: кормит меня, выносит утку, моет лицо и руки, переворачивает, чтобы не появились пролежни; когда я в сознании, играет со мной в шахбол и без конца говорит. Он рассказывает обо всем, а если вдуматься, ни о чем. О своих умерших родственниках, об исчезнувших друзьях, о сослуживцах в отделении, о нудной зимней работе в лагере, о борьбе со скукой, усталостью и страхом (в основном со страхом). О том, что с приходом весны гады перейдут в наступление, – это будет последняя отчаянная попытка избавить Землю от человеческого шума. Надо сказать, Бритва принимает активное участие в производстве этого шума. Он все говорит, говорит, говорит. У него была девушка, ее звали Оливия, кожа у нее была цвета мутной реки, она играла на кларнете в школьном оркестре, и собиралась стать врачом, и ненавидела отца Бритвы, возомнившего, будто Бритва не сможет стать врачом. Он позволил себе проболтаться, что его зовут Алекс, как Рода,
[19]
а Бритвой его окрестил сержант, но это не потому, что худой, а потому, что как-то утром порезался, когда брился. «У меня очень чувствительная кожа». Предложения перетекают одно в другое без запятых, без точек, без абзацев (если быть точной, это один сплошной абзац), даже без полей на странице.
Через месяц словесного поноса он впервые затыкается. Рассказ идет о том, как в пятом классе он занял первое место на конкурсе изобретений – сделал из картофелины батарейку, – и вдруг обрывается на полуслове. Тишина вибрирует, как тишина после взрыва здания.
– Что с тобой? – Он пристально смотрит на меня.
Тут должна сказать, что никто другой не способен так пристально смотреть, даже Вош.
– Ничего. – Я отворачиваюсь.
– Рингер, ты плачешь?
– У меня глаза слезятся.
– Нет.
– Не говори мне «нет», Бритва. Я не плачу.
– Врешь. – Один удар по одеялу.
Два удара по кровати.
– Получилось? – Я снова поворачиваюсь к Бритве: что такого, если он увидит, что я плачу? – Батарейка из картошки?
– Само собой, это же наука. Я ни секунды не сомневался, что получится. Сначала все планируешь, потом шаг за шагом следуешь своему плану, и все точно получится.
Он сжимает мою руку через одеяло: «Не бойся. Все готово. Я тебя не брошу».
В любом случае уже поздно поворачивать назад. Бритва переводит взгляд на поднос, который стоит возле кровати:
– Ты сегодня вечером съела весь пудинг. А знаешь, как делают шоколадный пудинг без шоколада? Лучше тебе не знать.
– Дай-ка угадаю. «Экс-лакс».
– Что за «Экс-лакс»?
– Ты серьезно не знаешь?
– О, извини, я не знаю, что за дерьмо такое этот «Экс-лакс».
– Слабительные пастилки со вкусом шоколада.
Бритва кривится:
– Гадость какая.
– В этом вся суть.
Он улыбается:
– Что? О господи, да ты шутишь?
– Откуда мне знать? Просто пообещай, что никто не подсунет мне в пудинг «Экс-лакс».
– Обещаю. – Один удар по кровати.
Я держусь несколько часов после его ухода. В лагере уже давно объявили отбой. Долго лежу в брюхе зимней ночи, потом напор становится невыносимым, и, когда я уже не могу терпеть, зову на помощь. Я машу рукой в сторону камеры, перекатываюсь на живот, прижимаюсь грудью к холодным перильцам и неистово молочу кулаком по подушке. Перестаю молотить, только когда распахивается дверь и в комнату врывается Клэр. За ней по пятам входит здоровенный рекрут. Он сразу зажимает нос рукой.
– Что происходит? – спрашивает Клэр, хотя запах может дать ей всю необходимую информацию.
– Вот дерьмо! – прорывается из-под ладони рекрута.
– Именно, – задыхаясь, подтверждаю я.
– Великолепно. Просто великолепно. – Клэр сбрасывает одеяло и простыню на пол и жестом подзывает рекрута. – Отличная работа. Надеюсь, ты гордишься собой.
– Пока нет, – хныкаю в ответ.
– Ты что там делаешь?! – орет Клэр на рекрута, мягкий голос исчез вместе с добрым взглядом. – Помоги мне с этим.
– С чем помочь, мэм?
У рекрута приплюснутый нос, глазки-пуговки и низкий шишковатый лоб. Живот у него перевешивается через ремень, а штаны на дюйм короче, чем надо. Он просто огромный – наверное, фунтов на сто больше меня весит.
