«Ой-ой, я скоро стану настоящим политиком», — подумала она.
Они потеряли целое отделение при внезапном ударе электротока, прошедшею по льду, как глубинный заряд, отчего морпехи, принявшие на себя главный удар, растворились на ходу, а те, кого это не затронуло, продолжили спуск.
Еще одна атака последовала сбоку, где была первичная трещина. Два стражника, причем действовавших скоординированно, но на сей раз они были готовы, — обстреляли обоих и оставили умирать в судорогах в зоне пониженного давления, а свет снизу тем временем принял зеленоватый оттенок.
По мере их приближения свет постепенно становился ярче, потом он изменился, стал чуть более тусклым, крапчатым, в нем появилось какое-то свойство, подразумевавшее движение. Им навстречу двигался целый отряд стражников, их тени мелькали на фоне зеленоватого света внизу. Ватюэйль попытался пересчитать их, приблизительно. Дюжина? Двадцать? Больше? Это было слишком трудно, к тому же количество не играло никакой роли. Теперь им было уже не уйти.
Ему хотелось, чтобы его реальное «я» — то «я», которое вернется в основную имитацию волны, то «я», которое хранило все воспоминания о десятилетиях сражений, — запомнило все это. Но его сегодняшнее «я» ничего не будет знать.
На военной имитации ты учился на своих ошибках, включая и те, которые приводили к твоей гибели. Смерть сама по себе являлась частью процесса обучения. Все, включая и смерть, происходило в тщательно контролируемой имитации, где твоему резервному «я» было позволено знать все, что происходило с его предыдущими воплощениями. Таким образом ты учился, непрерывно набирался опыта… даже мудрости.
Это была имитация, виртуальный мир, но не часть имитации войны, и для него и других морпехов возвращения не будет. Они могут победить или потерпеть поражение, но в обоих случаях их ожидает смерть. Его истинное, продолжающееся «я» в имитации войны ничему не научится по результатам этой миссии.
Если ему повезет, то его истинное «я» может узнать, что это его «я» добилось успеха в этой миссии… если он и другие добьются успеха.
Они быстро сошлись со стражниками ядра. Стражники изо всех сил ползли им навстречу почти с такой же скоростью, с какой они сами спускались вниз. Часть стрел их противников просвистела мимо них, одна отрикошетила от щита морпеха рядом с Ватюэйлем. Его отделение шло впереди, они были авангардом, наконечником копья. Он смотрел, как быстро приближаются темные формы стражников. Очень быстро; теперь уже быстрее, чем падал и наступал на них его отряд.
Ватюэйль понял, что у них будет время на один залп, потом это быстро превратилось бы в то, что в прежние времена называлось рукопашной.
«Товсь, — транслировал он. — Огонь!»
В противника дождем полетели ударные копья, отравленные стрелы, растворяющие штанги и разряды шокеров.
Представитель Филхин завтракала на одной из широких травянистых террас на широкой крыше главного здания Сената. Терраса выходила на холмистый ландшафт, который обнимал Центральный правительствующий комплекс, как материнский хоботок обнимает новорожденного. За зеленым разливом лугов возвышались громадные зиккураты с пологими боками, грандиозные выбросы власти, коммерции и обитания, их стены были украшены ползучей растительностью, на их террасах и уровнях росли деревья. Великие равнины, простиравшиеся за городом, терялись за громадами пирамид и дымкой теплого дня.
Как об этом и сообщало наспех написанное послание, появился Эррун. Она спрашивала себя, что ему стало известно и через кого. Она встретила его у безлюдной купалки рядом с прозрачной стеной, окружавшей террасу. Мантию и другие личные вещи она оставила своим помощникам и теперь сидела, полуодетая, погрузившись в прохладную жижу. Она кивнула старику, когда тот появился; он пробормотал приветствие и погрузил свое старое, обрюзгшее тело в жижу рядом с ней.
— Пытаюсь себе представить, чему я обязана этой неожиданной честью, сенатор, — сказала она.
— Может быть, и пытаетесь, — сказал старый толстяк, с удовольствием вытягиваясь в грязи. Спина его оставалась на поверхности. Между прозрачной стеной, окружавшей террасу, и краем имелась трехметровая полоса безопасности (это был тот минимум, при котором павулеанцы чувствовали себя уверенно, если оказывались на высоте выше первого этажа), но было известно, что у старого сенатора часто случаются приступы головокружения. Она вообще удивилась, что он согласился встретиться с ней на такой высоте. Он повернулся в грязи и посмотрел на нее. — А может, у вас хоботы до этого не доходят.
Он сделал паузу в ожидании, что она ее заполнит, но она промолчала. Полгода назад она бы поддалась на эту уловку и, возможно, выдала бы ему больше, чем ей хотелось. Но пока она не стала себя поздравлять. У представителя Эрруна в запасе было немало трюков, кроме пауз, приглашающих тебя наболтать бог знает что на свою голову.
— В любом случае, — сказал он, наваливая одним из хоботов грязь себе на спину, — я думаю, нам нужно кое-что прояснить.
— Я всегда за ясность, — сказала она.
— Так-так, — проговорил он, накидывая новую порцию грязи себе на спину. Делал он это с удивительной аккуратностью, почти с изяществом, которое умилила Филхин. — Значит, мы оба, — сказал старик и сделал паузу. — Мы падший вид, представитель. — Он замолчал, заглянул ей в глаза. — Позвольте называть вас Филхин? — Он поднял один заляпанный грязью хобот и с всплеском уронил его в грязь. — Уж поскольку мы в такой неформальной обстановке.
— Пожалуй, — ответила она. — Почему бы и нет.
— Так вот, Филхин, мы — падший вид. Мы никогда не были абсолютно уверены в том, что существовало до нас, но всегда представляли себе нечто более героическое, более отважное, более похожее на хищника. Нам говорят, что такова цена, которую приходится платить, если хочешь стать цивилизованным. — Сказав это, он фыркнул. — Как бы там ни было, но мы такие, какие есть, и хотя мы не идеальны, мы старались быть как можно лучше и неплохо преуспели в этом. И мы можем гордиться тем, что пока еще не сдались искусственным разумам, созданным нами, и не забросили все принадлежности и механизмы, с помощью которых и достигли величия и цивилизованности.
Под этим Эррун, вероятно, подразумевал приоритет в принятии решений, оставленный павулеанцами за собой, тогда как искусственным разумам отводилась лишь роль советников и коммерческих агентов — деньги, накопление капитала. И — конечно — Коллективный Разум, павулеанские философию/религию/образ жизни, в которых сохранялись следы мужского превосходства и многоженства. Именно это, по мнению Филхин, тяжелыми гирями висело на их цивилизации, не давая двигаться вперед, но она не собиралась ввязываться в спор по этому поводу с древним и почтенным консерватором вроде Эрруна. Некоторые из проблем носили поколенческий характер, и нужно было только дождаться, когда вымрут старики, а на их место придут более прогрессивные индивиды. Если повезет.
— Насколько мы понимаем, вы, люди из Удаленностей, смотрите на вещи иначе, — сказал ей Эррун. — Но все же душа нашего народа — нашего вида, нашей цивилизации — находится здесь, на этих равнинах, на этой планете, на терраформированных Новых Домах и обиталищах на орбите вокруг нашей родной звезды. — Эррун поднял взгляд на солнце, которое сейчас подсвечивало слои кремового облака на юге.
