Это «мы» вобрало в себя мир власти, влияния, дружбы на самом высоком уровне, управленческие кадры, верхушку – почти все то, что было ненавистно Мерлену.
– Господин Мерлен, я лично переговорю об этом с министром…
И все же, все же… И это, конечно же, самое печальное во всем этом: Мерлен чувствовал, как что-то поднимается в нем против воли, словно не поддающаяся контролю эрекция. После стольких лет унижений получить наконец настоящее продвижение по службе, заставить умолкнуть злые языки и даже взять власть над теми, кто вытирал об него ноги… Он пережил секунды безумного напряжения.
Прадель явственно видел по лицу этого неудачника, что любое продвижение по службе будет достаточным, любая безделушка, вроде стеклянных бус для негров в колониях.
– …и я прослежу за тем, – сказал он, – чтобы ваши заслуги и деловые качества не были забыты, а, напротив, достойно вознаграждены!
Мерлен кивнул в знак согласия.
– Послушайте, раз вы об этом говорите… – глухо сказал он.
Он склонился над своим огромным кожаным портфелем и долго шарил в нем. Анри перевел дух – он подобрал ключик. Теперь надо добиться, чтобы он отозвал свои отчеты, все отменил, даже написал заново хвалебные доклады за назначение, чин, надбавку: для посредственности все сойдет.
Мерлен еще долго копался в портфеле, затем выпрямился, держа в руке смятый листок.
– Раз уж вы об этом заговорили, – повторил он, – наведите порядок и с этим.
Анри взял листок и прочитал его: это была реклама. Он побледнел. Компания «Фрепаз» предлагала купить «по хорошей цене бывшие в употреблении зубные протезы, даже сломанные или негодные». Отчет о проверке только что превратился в динамит.
– Эта придумка работает неплохо, – сказал Мерлен. – Скромный навар для местных работников, по нескольку сантимов за зубной протез, да ведь курочка клюет по зернышку.
Он указал на бумагу в руках Праделя:
– Можете оставить ее себе, я к отчету приложил другой экземпляр.
Он уже закрыл портфель и говорил с Праделем тоном человека, который утратил интерес к разговору. Так оно и было, поскольку то, что он только что ощутил, пришло слишком поздно. Эта вспышка желания, перспектива продвижения по службе и новой должности, уже давно погасла. Вскоре он оставит государственную службу и откажется от всякой надежды на успех. Ничто и никогда не изгладит из памяти сорок лет такой жизни. Да и что бы он делал, сидя в кресле начальника службы и командуя людьми, которых он всегда презирал? Он хлопнул по портфелю – что ж, с вами было не скучно, но мне пора.
Неожиданно Прадель схватил его за предплечье.
Сквозь рукав пальто он ощутил худобу, костлявую руку, что вызывало очень неприятное впечатление – это был громоздкий скелет в одежонке от старьевщика.
– Сколько вы платите за жилье? Сколько вы зарабатываете?
Вопросы вырвались как угрозы, подходы издалека закончились, пора перейти к сути разговора. Мерлен не был впечатлительным человеком, но все же подался назад. Всем своим видом Прадель источал жестокость, сжимал его руку с ужасной силой.
– Сколько вы зарабатываете? – повторил он.
Мерлен попытался собраться с мыслями. Конечно же, он наизусть знал цифру: тысяча сорок четыре франка в месяц, двенадцать тысяч франков в год, на которые он перебивался всю свою жизнь. У него ни гроша за душой, он умрет безвестным и бедным, никому ничего не оставит, да, вообще-то, никого у него и нет. Вопрос о жалованье был еще более унизительным, чем вопрос о должности, который относился к ве́дению министерства. Безденежье – совсем другое, оно преследует вас повсюду, составляет вашу жизнь, целиком определяет ее, ежеминутно звучит у вас в ушах, проступает во всем, что вы предпринимаете. Нужда еще хуже нищеты, ибо можно сохранить достоинство и разорившись, а вот нехватка денег приводит вас к скудости и мелочности, вы становитесь мелочным, скаредным, нужда вас бесчестит, потому что, столкнувшись с ней, вы не можете остаться цельным, сохранить гордость и достоинство.
Мерлен как раз дошел до этого места своих рассуждений, когда в глазах его потемнело, а когда он снова пришел в себя, он был ослеплен.
У Праделя в руках был объемистый конверт, плотно набитый купюрами, большими, как листья каштана. Он перестал церемониться. Бывшему капитану незачем было читать Канта, чтобы убедиться в том, что каждому человеку есть своя цена.
– Не будем ходить вокруг да около, – твердо сказал он Мерлену. – В этом конверте пятьдесят тысяч франков…
На этот раз Мерлен опешил. Неудачнику в конце карьеры предлагают жалованье за пять лет! Перед такой суммой никто не может остаться безразличным, это сильнее человека, тотчас у вас в мозгу возникают картины, ваш мозг начинает подсчеты, ищет нечто равноценное: сколько стоит квартира, машина?..
– А в этом… – Прадель достал из внутреннего кармана еще один конверт, – такая же сумма.
Сто тысяч франков! Жалованье за десять лет! Предложение подействовало тотчас – Мерлен словно бы помолодел на десять лет.
Он не раздумывал ни секунды – почти молниеносно буквально вырвал конверты из рук Праделя.
Он пригнулся, можно было подумать, что он вот-вот расплачется, – он шмыгал носом, склонившись над портфелем, заталкивая туда конверты, словно портфель прохудился и надо было закрыть дно, чтобы заткнуть дырки.
Даже Прадель чувствовал, что его обогнали, однако сто тысяч франков – огромная сумма, и ему хотелось, чтобы эти деньги были отработаны. Он снова схватил Мерлена за предплечье, чуть не сломав ему руку.
– Выбросьте эти отчеты в сортир, – процедил он сквозь зубы. – Напишите своему начальству, что вы ошиблись, пишите что угодно, мне плевать на это, но вы возьмете все на себя. Понятно?
Все ясно и понятно. Мерлен бормотал «да-да-да» со слезами на глазах, шмыгал носом, выскочил из машины. Дюпре увидел, как на тротуар, словно пробка из бутылки шампанского, вылетела его громадная фигура.
Прадель довольно улыбнулся.
Он сразу же подумал о своем тесте. Теперь, когда горизонт расчистился, надо решить первостепенный вопрос: как доконать эту старую сволочь?
Дюпре, наклонившись к стеклу автомобиля, с вопросительным видом смотрел на патрона.
А им, размышлял Прадель, я еще займусь…
35
У горничной было неприятное ощущение, будто она учится жонглировать. Огромный лимон, хрестоматийно-желтый, все катался по серебряному подносу, грозя упасть на пол, а затем прокатиться по лестнице, он точно докружится до кабинета управляющего. Прекрасный способ получить нагоняй, подумала она. Поскольку никто не видел, она положила лимон в карман, засунула поднос под мышку и продолжила подниматься по лестнице (в «Лютеции» персонал не имел права пользоваться лифтом, еще чего!).
Обычно с постояльцами, которые заказывали лимон и к которым надо было подниматься на седьмой этаж пешком, она вела себя довольно неприязненно. Но только не с мсье Эженом. Мсье Эжен – совсем другое дело. Он никогда не разговаривал. Когда ему что-нибудь требовалось, он выкладывал на коврик у своего номера листок бумаги, на котором писал крупными буквами для коридорного. И при этом всегда такой вежливый, такой приличный.
