– Леон меня кинул. Мне нечего ждать помощи от его отца.
Мадлен задело, неприятно поразило, что Леон не помогает ему, но он же участвует в деле или нет?
– Как раз нет, – сказал Анри. – Больше он в нем не участвует. И Фердинанд тоже.
Губы Мадлен округлились в немом восклицании.
– Это слишком долго объяснять, – остановил Анри дальнейшие вопросы.
Она улыбнулась – вот ее муж и становится прежним. Целиком и полностью. Она погладила его по щеке.
– Бедненький ты мой… – Голос ее звучал мягко, задушевно. – Значит, на этот раз все серьезно?
Он закрыл глаза в знак согласия, открыл их и произнес:
– Твой отец все еще отказывается мне помочь, но…
– Да, и если я его снова попрошу, он опять откажет.
Анри по-прежнему держал руку Мадлен в своей руке, но локти их уже лежали на коленях. Он должен ее уговорить. Категорически невозможно, немыслимо, чтобы она отказалась. Старый Перикур хотел его унизить, но теперь, когда ему это удалось, его (Анри пытался отыскать нужное слово) долг, вот именно! его долг выказать себя человеком практичным. Ведь, в конце концов, что он выиграет в случае скандала, когда его имя будет втоптано в грязь? Ну нет, не совсем скандал, до этого дело не дойдет (повода нет), назовем это осложнением. Понятно, что ему не хочется бежать на помощь своему зятю, но ему ведь будет не так уж трудно доставить удовольствие своей дочери? Он то и дело вступается то за одних, то за других и вмешивается в дела, которые его касаются куда более косвенно. С этим Мадлен согласилась:
– Так оно и есть.
Однако Анри явно чувствовал, что почему-то она противится. Он подался к ней:
– Ты не хочешь переговорить с ним… потому что ты боишься, что он откажет, поэтому?
– Да нет! – поспешно ответила Мадлен. – Дорогой мой, дело совсем не в этом!
Она высвободила свою руку и, слегка разведя пальцы, положила ее себе на живот. И она улыбнулась ему.
– Я не буду вмешиваться, потому что не желаю вмешиваться. На самом деле, Анри, я тебя слушаю, но мне это совершенно неинтересно.
– Я понимаю, – согласился Анри. – Впрочем, я и не прошу тебя интересоваться этим, я т…
– Нет, Анри, ты не понимаешь. Не твои дела меня не интересуют, а ты.
Сказала она это все в той же манере: просто, улыбаясь, задушевно, как очень близкий человек, – никаких изменений. Вылитый на него ушат воды обдал Анри таким холодом, что он усомнился, верно ли все расслышал.
– Не понимаю…
– Да нет, любимый, я уверена, что ты прекрасно все уловил. Мне безразлично не то, чем ты занимаешься, мне безразлично то, чем ты являешься.
Ему надо бы было тут же встать и уйти, но его удерживал взгляд Мадлен. Он не хотел дальше слушать ее, но он был пленником ситуации, подобно подсудимому, которого судья вынуждает выслушать приговор.
– У меня никогда не было особых иллюзий насчет того, что ты такое, – объяснила Мадлен. – Ни насчет того, что с нами будет. Какое-то время я была влюблена, признаю. Однако я очень быстро поняла, чем все это закончится. Я продлевала наши отношения, так как ты мне был нужен. Я вышла за тебя замуж потому, что время приспело, потому, что ты мне это предложил, и потому, что д’Олнэ-Прадель звучит мило. Если бы считаться твоей женой, которую ты без конца унижаешь своими похождениями, не было столь смехотворно, мне бы очень нравилось так называться. Ладно, что поделаешь.
Анри встал. На этот раз он не стал демонстрировать оскорбленное достоинство, не пытался приводить свои доводы, давать лживые обещания: Мадлен говорила слишком сдержанно, и то, что она говорила, пересмотру не подлежало.
– До сих пор, дорогой, тебя спасало то, что ты очень красив.
Сидя в кровати и сложив руки на животе, она любовалась своим мужем, собравшимся выйти из комнаты, и говорила с ним так, как будто расстаются они до утра, говоря друг другу задушевные и нежные слова.
– Я уверена, ты сделал мне очень красивого малыша. Ничего большего я от тебя никогда и не ждала. А теперь, когда он здесь, – (она нежно похлопала себя по животу, отозвавшемуся приглушенным звуком), – ты можешь делать все, что хочешь, мне это совершенно безразлично. Да, это обманутая надежда, но я это пережила, так как у меня есть одно утешение. Для тебя, если судить по тому немногому, что мне известно, пришло время такой катастрофы, от которой тебе не оправиться. Но мне до этого теперь нет никакого дела.
Раз двадцать в подобных обстоятельствах он что-нибудь бил и крушил: какую-нибудь вазу, что-нибудь из мебели, оконное стекло или безделушку. Но этой ночью вместо этого он встал, вышел и закрыл за собой дверь в спальню жены.
Проходя по коридору, он вспомнил Сальвьер, каким он видел его несколько дней назад: огромный, чудесно отремонтированный фасад; садовники, приступившие к переустройству обширного сада на французский манер; художники, готовые начать работу над потолками залов и комнат, восстановлению подлежали амурчики и деревянные стенные панели…
Отупевший от череды предательств, настигших его в последние часы, Анри предпринимал отчаянные попытки осознать случившееся, но ему это не удавалось, мелькали лишь слова, образы, но ничего осязаемого.
Вот так все потерять, так же быстро, как и приобрел, – он никак не мог это понять.
Наконец ему это удалось благодаря словам, произнесенным вслух, когда он в одиночестве стоял в коридоре:
– Я погиб.
37
С последними вкладами на банковском счету компании «Патриотическая Память» образовалось положительное сальдо в сто семьдесят шесть тысяч франков. Альбер быстренько посчитал: надо играть тонко и не производить слишком большого оттока средств, однако оборот в этом банке был таков, что нередко за день он составлял семь-восемь миллионов, а движение кассовой наличности, пополняемой впечатляющим числом парижских магазинов и универмагов, ежедневно доходило до четырехсот-пятисот тысяч франков, а иногда и больше.
С конца июня Альбер был сам не свой.
По утрам, борясь с приступами тошноты и уже измотанный, как после атаки вражеских позиций, он отправлялся на работу в состоянии, близком к внутреннему взрыву: его бы ничуть не удивило, если бы за ночь на улице прямо перед учреждением представителями правосудия был установлен эшафот, чтобы казнить его без суда и следствия на гильотине в присутствии всех служащих во главе с г-ном Перикуром.
Весь рабочий день он ходил как в тумане, голоса доносились до него с большим запозданием, а когда с ним разговаривали, словам приходилось пробиваться сквозь стену страха. Альбер смотрел на вас так, будто вы окатили его из пожарного шланга. Его первыми словами были «а, что?», и с этим до того все свыклись, что уже никто не обращал на это внимания.
В утренние часы он вносил на счет общества «Патриотическая Память» поступившие накануне взносы, и из клокочущего пара, заполонившего его мозг, пытался извлечь сумму, которую снимет наличными. Потом, когда в полдень во всех кассах служащие банка начинали замещать друг друга в связи с обеденным перерывом, он при каждом переходе от окошечка к окошечку непременно производил дебетование, расписываясь дрожащей рукой за Жюля д’Эпремона, как будто клиент лично являлся в банк в обеденный час. По мере снятия денег со счета он засовывал купюры себе в портфель, который разбухал и после обеда становился в четыре раза пузатее, чем поутру.
