Книга Время прибытия, страница 58. Автор книги Юрий Поляков

Разделитель для чтения книг в онлайн библиотеке

Онлайн книга «Время прибытия»

Cтраница 58

Однако и во второй книге поэта по-прежнему живы и волнующи стихи о любви, которых у молодого Ю. Полякова, надо сказать, немало.

«Происхождение отдельных стихотворений таинственно схоже с происхождением живых организмов. Душа поэта получает толчок из внешнего мира, иногда в незабываемо-яркий миг, иногда смутно, как зачатье во сне, и долго приходится вынашивать зародыш будущего творения, прислушиваясь к робким движениям все еще неокрепшей жизни» – эти слова Николая Гумилева уже из другой его теоретической работы, «Жизнь стиха», как нельзя лучше описывают рождение любовной лирики.

Толчок из внешнего мира, связанный с любовным очарованием и разочарованием, испытывал на белом свете почти каждый. Но переживания, которые частный человек обычно скрывает, поэт ставит во главу угла, если, конечно, он искренен, безогляден в своем творчестве и не боится обычной тривиальности жизни. Если способен чувствовать так, как сказано в поляковской метафоре: «Полюбить, словно высунуть голову / Из окошка летящего поезда…»

Третью свою книгу Юрий Поляков так и назвал – «История любви», и вышла она в издательстве «Современник» в 1985 году, когда поэту едва исполнилось тридцать. История – вообще-то наука описательная, она ищет логику там, где прежде событиями командовали неподвластные уму чувства, острые ощущения или стоящие за этим роковые обстоятельства. С возрастом – острое убывает. Грустное стихотворение «Первая любовь» – как раз об этом.


Ее, наверно, можно миновать.

Влюбившись сразу

вдумчиво и зрело,

И навсегда утратить благодать

К ней возвращаться —

к первой, неумелой,

Загадочной, застенчивой, слепой,

Чтоб, испытав,

как счастье убывает,

И вспомнив удалое «Есть любовь»,

По-взрослому поправиться: «Бывает».

В стихотворении «Зрелость», открывающем книгу, есть и более смелое признание:


Когда, не раз душой поранясь,

Поймешь:

помимо наших воль

Любовь приносит боль и радость,

Но чаще – почему-то —

боль!

Боль, как двигатель внутреннего сгорания, придающий ускорение жизни, часто лежит и в основе творчества. И, понимая это, мятежный лирический герой (мы не забыли еще этот тыняновский эвфемизм лирического «я» поэта?!) начинает искать в жизни «бурю», надеяться на нее, ждать ее!


Дождик моет старинные камни,

По беседке гуляет сквозняк

Стань поближе ко мне. Ты близка мне

Невозможно и вымолвить – как!

В черных лужах вода пузырится,

Воздух пахнет промокшей сосной.

Я-то думал, что не повторится

Никогда это чудо со мной.

В другом стихотворении поэт размышляет уже не о чуде надежды, а о горечи убывания любви, о том, что остается на ее пепелище:


Остается смятая кровать,

Пахнущая нежным

смуглым телом,

Остается право ревновать

И возможность заниматься делом.

Остаются шпильки на полу,

Странный взгляд,

на прежний непохожий,

И совет «не ворошить золу»,

И последний поцелуй в прихожей…

А позже появляется и робкая вера в то, что должны появиться слова «возвращающие любовь», что пройдет желание разбираться в причинах разрыва: «пусть остается тайной, почему / Мы, полюбив, однажды разлюбили»… Одним словом, сначала переживается, а затем и пишется подлинная «история любви». Финал ее часто – предсказуемый:


В доме пахнет безлюдьем,

Хоть все лампы горят.

Мы с тобою не будем

Разбираться, кто прав,

виноват.

Багровея от пыла,

Выяснять, чья правей правота.

Это все уже – было,

Дипломатия и прямота.

И уходы с возвратом,

И прощенье с улыбкой змеи…

Это страшно, как атом —

Расщепленье семьи.

Или вот еще один вариант завершения любовной истории, записанной на скрижалях отдельной человеческой жизни и обеспеченной «личным опытом» все того же «лирического героя»:


…И вот, смиряя гордый нрав,

В сердцах – не напоказ —

Я говорю:

– Прости меня,

Прости в последний раз!..

И ты с усмешкой на устах

Простишь меня опять.

Одна любовь умеет так

Бессмысленно прощать…

Необыкновенно весомо здесь слово «бессмысленно». В одном определении – целая повесть. Впрочем, емкость поэтического слова всегда изумляет. Пишущие стихи это знают, те, кто любят настоящую поэзию – тоже.

Читая именно любовную лирику Полякова, я из нынешнего своего далека явственно вижу, как менялась не столько лексика и музыка, сколько энергетика его стихотворений. Для меня совершенно ясно, что он сам первый ощутил это состояние – «охлаждение возраста», убывание поэтического восторга перед жизнью, невозможность возврата в прошлое. Поэзия Юрия Полякова никогда не была «глуповатой» (по Пушкину), но непосредственной (а именно это, я думаю, имел в виду классик) – была. И даже малая толика утраченного должна была насторожить поэта. И, видимо, настораживала.

Отчетливо помню, как все мы, пишущие в те годы, воспринимали провокативно-притягательные строки Межирова: «До тридцати поэтом быть – почетно, и срам кромешный – после тридцати!»

Четвертая книга Полякова «Личный опыт» («Советский писатель», 1987) появилась как раз «после тридцати». И вот что удивительно – в ней рядом со старыми, что называется, «апробированными временем» стихотворениями впервые появились стихи без рифм, без внешних признаков традиционного русского стиха. Это сегодня верлибры пишет каждый второй, а тогда в России адептов свободного стиха было – раз-два и обчелся! И обращение «традиционалиста» Полякова к верлибру я понимаю именно как его настороженность – ввиду исчезающей внутри поэта музыки, мятущейся энергетики ритма, понимаю – как неуверенный поиск новой опоры в творчестве.

В то время Юрием Поляковым уже были написаны первые повести, вскоре принесшие ему оглушительный успех. Но и стихи были еще рядом, совсем близко. Вот такие:


«Разбилось лишь сердце мое…» —

это из романса.

Теперь так не говорят,

теперь скажут: «Инфаркт!» —

и, уж конечно, не по причине любви.


«Разбилось лишь сердце мое…» —

это метафора.

Но почему же тогда,

возвращаясь домой

после нашей последней встречи,

я слышал,

я чувствовал,

как слева в груди

дробно и жалобно

стучат друг о друга осколки?

«Разбилось лишь сердце мое…» —

это из романса.

В верлибрах Юрия Полякова уже отчетливо проглядывает ирония. Они бестрепетны и холодны, глаз автора подобен скальпелю опытного хирурга, точно знающего место боли. И если в прежних стихах поэт был страдающим лицом, в крайнем случае – соучастником событийного ряда, сострадателем на ярмарке жизни, то теперь он видит ее как бы со стороны.

Вход
Поиск по сайту
Ищем:
Календарь
Навигация