Яков вернулся в ящик.
— Это всего лишь Надия.
— Она еще там?
— Нет. Она вошла в синюю дверь.
— А что за той дверью?
— Не знаю.
— Я думал, ты настоящий исследователь.
— А ты — настоящий придурок. — Яков пихнул Алешку, подняв новое облачко стружки. — Я пробовал. Дверь всегда закрыта. Но там кто-то живет.
— Откуда ты знаешь?
— Надия постучалась, и ей открыли.
Алешка заполз в ящик поглубже. Он передумал возвращаться.
— Там живут люди, которые едят перепелок.
Якову вспомнилась бутылка вина с двумя рюмками, колечки лука, томящегося в масле, и шесть перепелок, присыпанных зеленью. От воспоминаний его желудок громко заурчал.
— Слышишь, как гремит? — спросил Яков, выпячивая живот. — Я когда голодный, у меня в брюхе целый оркестр играет.
Возможно, более музыкальной натуре и понравилась бы симфония для голодного желудка. Алешка ограничился двумя словами:
— Противная музыка.
— У тебя все противное. Алешка, да что с тобой?
— Я не люблю противные вещи. Когда грубят. Когда плохо пахнет.
— Раньше ты не жаловался.
— А теперь мне это противно.
— Ясно. Это из-за Надии. Вы все из-за нее превратились в сопливых слабаков. Влюбился ты в нее, вот что.
— Неправда.
— Нет, правда.
— Нет!
Алешка бросил в Якова комком стружки. Между ребятами вспыхнула потасовка, сопровождаемая сопением и руганью. Теснота ящика уберегала их от ушибов и царапин. Потом Алешка умудрился потерять Шу-Шу среди опилок. Забыв про Якова, он шарил впотьмах в поисках своего сокровища. Якову тоже надоело возиться.
И оба затихли.
Мальчишки лежали молча. Алексей сжимал найденную Шу-Шу. Яков пытался заставить живот урчать еще громче и отвратительнее. Вскоре даже это ему надоело. Скука обездвижила их. Гул двигателей и качка вгоняли в сон.
— И совсем я в нее не влюбился, — сказал Алешка.
— Мне-то что? Влюбился, не влюбился, мне без разницы.
— А вот другим мальчишкам она нравится. Заметил, как они о ней говорят? — Алешка помолчал, будто что-то вспоминая. — Мне нравится, как она пахнет. Женщины по-разному пахнут. Мягкостью.
— Мягкость не пахнет.
— Пахнет. Понюхаешь такую женщину и знаешь: если ее потрогать, она мягкая будет. Просто знаешь, что будет.
Алешка гладил Шу-Шу. Яков слышал, как Алешкина рука ласкает замызганную шерстку.
— У меня мама так пахла, — сказал Алешка.
Яков вспомнил свой сон. Женщину, ее улыбку. Завиток светлых волос на щеке. Получается, Алешка прав. Во сне его мать пахла мягкостью.
— Можешь дураком меня назвать, но я это помню, — продолжал Алешка. — Я не все о ней помню, а это запомнил.
Яков потянулся. Его ноги уперлись в противоположную стенку ящика.
«Вырасту я хоть когда-нибудь? — думал он. — Вырасти бы так, чтобы ноги из ящика торчали».
— А ты о свой маме вспоминаешь? — спросил Алешка.
— Нет.
— Ты же ее и не помнишь.
— Я помню, что она была красивая. И у нее были зеленые глаза.
— Откуда ты знаешь? Дядя Миша говорил, когда она исчезла, ты был совсем маленьким.
— Мне четыре года было. Не такой уж маленький.
— А мне было шесть, когда моя меня бросила, но я почти ничего не помню.
— Говорю тебе, у нее были зеленые глаза.
— Ну были. Ну зеленые. Дальше что?
Лязгнула дверь, они замолчали. Яков выполз из ящика и посмотрел вверх. Опять Надия. Она вышла из синей двери и теперь гремела по проходу. Вниз она спускаться не стала, а ушла через передний люк.
— Не нравится она мне, — сказал Яков.
— А мне нравится. Мне бы такую маму, как она.
— Она и детей-то не любит.
— Дяде Мише она говорила, что всю свою жизнь отдает таким, как мы.
— И ты веришь?
— Зачем ей дядю Мишу обманывать?
Яков хотел придумать ответ, но мыслей в голове не было. Да и что его ответ этому глупому Алешке? Все они тут одурачены Надией. Все одиннадцать, и каждый в нее влюблен. В драку лезут, только бы на ужине сидеть с нею рядом. Наблюдают за ней, разглядывают ее и даже обнюхивают, как щенята. А когда ложатся спать, только и шепчутся: Надия то, Надия это. Вспоминают, что она ела за ужином и какая еда ей нравится. Пытаются угадать, сколько ей лет и какое нижнее белье она носит под своими серыми юбками. Грегора они все дружно ненавидели и не раз спорили, любовники они с Надией или нет. Всякий раз единодушно решали, что нет. Мальчишки постарше делились с мелюзгой своими познаниями по части устройства женского тела. Они подробно и красочно рассказывали о назначении гигиенических прокладок и о том, как и куда прокладки вставляются. Эти рассказы навсегда изменили представление мелюзги о женщинах как о существах с темными загадочными дырочками. Но интерес к Надии только повысился.
Якова такие вещи тоже интересовали, однако Надией он не восхищался. Он боялся этой женщины. Страх начался с анализа крови.
На четвертый день плавания, когда мальчишки пластом лежали на койках, стонали и дружно блевали в раковину, к ним в каюту пришли Грегор и Надия. В руках Надии был поднос с иголками и пустыми пузырьками. Взрослые объявили, что возьмут кровь на анализ. Это совсем не больно: легкий укол, и только. Анализы нужны для подтверждения здоровья всех, кто плывет в Америку. А там строгие правила: если нет данных о здоровье, тебя никто не усыновит.
В тот день была приличная качка. Чувствовалось, Надию она тоже донимала. Якову казалось, что женщину вот-вот вытошнит прямо на пол. Взрослые подходили к каждому мальчишке и брали кровь. Этим занимался Грегор. У каждого спрашивали имя, после чего на руку надевали пластиковый браслет с номером. Потом Грегор длинным резиновым жгутом перетягивал очередному мальчишке руку, несколько раз шлепал по коже, чтобы вена вздулась и проступила. Некоторые мальчишки плакали. Тогда Надия брала их за другую руку и успокаивала, пока Грегор выкачивал из них кровь.
Яков оказался единственным, кого ей не удалось успокоить. Сколько она ни старалась, он вертелся вьюном. Он вообще не хотел сдавать кровь и даже лягнул Грегора. Вот тогда Надия и показала, какая она на самом деле. Она пригвоздила единственную руку Якова к кровати. Ее пальцы, словно клещами, сжимали ему запястье, поворачивая руку так, чтобы Грегору было удобно. Пока Грегор перекачивал кровь в стеклянный пузырек, Надия пристально смотрела на Якова. Она говорила тихо, даже ласково. Под этот ласковый голос острая игла проткнула ему кожу. Под этот голос пузырек заполнялся его кровью. Все, кто был в каюте, вслушивались в слова Надии и не слышали ничего, кроме ободряющих фраз. Они не видели ее глаз. Зато Яков видел, и светло-серые глаза Надии говорили ему совсем другое.
