– Принесу тебе еще одну грелку. Ты не против?
– Да, пожалуйста.
Бовуар чувствовал себя трехлетним ребенком, он болел и умоляюще заглядывал в сильные, уверенные глаза отца. Несколько минут спустя Гамаш вернулся еще с одной грелкой.
– Она меня сглазила, – сказал Бовуар, сворачиваясь калачиком вокруг грелки и нимало не печалясь, что становится похож на маленькую девочку.
– У тебя грипп.
– Эта Матушка сглазила меня – напустила на меня грипп. Ой, вы не думаете, что она меня отравила?
– Это грипп.
– Птичий?
– Человечий.
– Или атипичная пневмония. – Бовуар попытался подняться. – Я умираю от атипичной пневмонии?
– Это грипп, – сказал Гамаш. – Мне нужно уйти. Вот тебе сотовый, вот чашка чая. Здесь корзинка для мусора. – Он показал Бовуару оцинкованное ведерко, потом поставил его на пол рядом с кроватью. Его мать, когда он болел маленьким, называла это «рыгательница», хотя оба знали, что отрыжка здесь ни при чем. – А теперь успокойся и усни.
– Когда вы вернетесь, я буду уже на том свете.
– Мне тебя будет не хватать.
Гамаш разгладил на Бовуаре помятое одеяло, снова потрогал его лоб и вышел на цыпочках. Бовуар уже спал.
– Как он? – спросил у Гамаша Габри, когда тот спустился по лестнице.
– Спит. Вы здесь еще побудете?
– Специально останусь.
Гамаш надел куртку и остановился на пороге:
– Холодает.
– Снег перестал. Я слышал, завтра ожидается до минус двадцати.
Они оба выглянули за дверь. Солнце давно уже село, и пруд с деревьями был освещен фонарями. Несколько человек выгуливали собак, кто-то катался на коньках. Из бистро лился гостеприимный свет, дверь то открывалась, то закрывалась – жители приходили на вечерний пунш.
– Должно быть, пять часов, – сказал Габри, кивая на деревенский луг. – Рут. Почти как живая.
Гамаш оставил тепло гостиницы и поспешил через луг. Он хотел было поговорить с Рут, но решил не делать этого. Что-то в этой женщине настораживало, остерегало от разговора походя. Да и вообще от любого разговора. Снег поскрипывал под его ногами – явный признак того, что температура падает. У Гамаша было такое ощущение, будто он идет через облако в тысячи крохотных иголок, вонзающихся ему в щеки. Глаза у него слезились. Он с сожалением прошел мимо бистро. А ведь он собирался каждый вечер сидеть в бистро, потягивать потихоньку выпивку, просматривать свои записи, разговаривать с местными жителями.
Бистро было его тайным оружием в выслеживании убийц. Не только в Трех Соснах, но и во всех городках и деревнях Квебека. Сначала он находил удобное кафе, бар или бистро, а потом уже – убийцу. Потому что Арман Гамаш знал что-то такое, о чем большинство его коллег и не догадывались. За каждым убийством стоят чисто человеческие мотивы. Как за убийцей и за убитым. Говорить об убийстве как о чем-то чудовищном, из ряда вон выходящем – значит давать убийце несправедливое преимущество. Нет. Убийцы – те же люди, и за каждым убийством стоят человеческие эмоции. Да, конечно, перекореженные. Извращенные и уродливые. Но эмоции. И настолько мощные, что заставляют человека совершить преступление.
Работа Гамаша состояла в том, чтобы собирать улики. А вместе с уликами и эмоции. И единственный известный ему способ сбора последних состоял в общении с людьми. Наблюдать и слушать. Быть внимательным. А делать это лучше всего было на обманчиво непринужденный манер в обманчиво непринужденной обстановке.
Например, в бистро.
Проходя мимо бистро, Гамаш подумал, что убийца в этот холодный вечер, возможно, сидит там, попивает виски или горячий сидр. Греется у открытого огня в обществе друзей. Или же убийца где-то здесь – в темноте, на холоде? Чужак, ожесточенный, боящийся, надломленный.
Старший инспектор прошел по небольшому каменному мостику, наслаждаясь тишиной деревни. Тишине способствовал снег. Он лежал простым чистым пуховым одеялом, которое приглушало все звуки и не давало умереть от холода тому, что под ним. Фермеры и садовники в Квебеке зимой хотели много снега и непрерывных холодов. Ранняя оттепель была катастрофой. Она обманывала молодые уязвимые побеги, погибавшие с возвращением холодов. Мороз-убийца.
«И падет он так же, как и я», – процитировал про себя Гамаш, сам удивившись тому, что вспомнил эти строки. Прощание Вулси. Шекспир, «Генрих VIII». Почему именно эти строки вдруг пришли ему в голову?
Но через день уже мороз нагрянет,
И в час, когда уверен наш счастливец,
Что наступил расцвет его величья,
Мороз изгложет корни, и падет
Он так же, как и я
[73]
.
Неужели его ждет падение? Неужели его бдительность убаюкали верой в то, что он владеет ситуацией, что все идет по плану?
Дело Арно не закончилось, предупреждал его Мишель Бребёф. Неужели мороз-убийца уже в пути? Гамаш несколько раз похлопал по себе руками, чтобы согреться и обрести уверенность. Он удивленно фыркнул и покачал головой. Это было довольно унизительно. Мгновение назад он был заслуженным старшим инспектором Квебекской полиции Гамашем, главой отдела по расследованию убийств, ведущим дело об убийстве, а в следующее мгновение его фантазия уже гнала его по сельским дорогам.
Он остановился и снова оглядел почтенную деревню с ее кольцом старых почтенных домов, в которых обитают почтенные люди.
Даже Рут Зардо. Тот факт, что люди находили в своих сердцах место для человека столь уязвленного, как Рут, было следствием тихой, спокойной атмосферы, царившей в этом месте.
А Си-Си де Пуатье? Смогли бы они найти место и для нее? Или для ее мужа и ребенка?
Он неохотно оторвал глаза от сияющего круга света, каким были Три Сосны, и перевел взгляд на темноту старого дома Хадли, расположившегося на холме, как некая ошибка, утвердившая себя. Он стоял вне круга на краю деревни. На отшибе.
Может быть, убийца находился там, в этом устрашающем, пугающем месте, которое порождало и излучало ненависть?
Гамаш остановился на трескучем морозе и задумался: зачем Си-Си нужно было порождать ненависть? Зачем она сеяла ее повсюду? Он пока не нашел ни одного человека, кого огорчила бы ее смерть. Насколько ему было известно, никто ничего не потерял с ее уходом. Даже ее семья. Может быть, в первую очередь ее семья. Он чуть наклонил голову, словно это помогало думать. Не помогло. Какая-то родившаяся было мысль исчезла. Что-то о сеянии ненависти.
Он развернулся и пошел к зданию старого вокзала, освещенному и зовущему почти как бистро.
Не успел он войти, впустив за собой струю холодного воздуха, как услышал голос Лакост:
– Шеф, рада вас видеть. А где инспектор?
