Звони в колокола, что еще не мертвы,
Забудь свою идеальную жертву.
Нет таких мест, где трещины нет,
Через нее и проникает свет
[79]
.
– Прекрасно. Мадам Зардо? – спросил он.
– Нет. Леонард Коэн. Во всех моих работах присутствуют те или иные сосуды. Контейнеры. Иногда это выражается в отрицательном пространстве. Иногда как-то более очевидно. В «Трех грациях» это более очевидно.
Гамашу это было не очевидно. Он отступил от картины и тут увидел, о чем она говорит. Сосуд, подобие вазы, был образован их фигурами, а пространство, на которое он обратил внимание, было трещиной, чтобы пропускать свет.
– Я делаю это для Питера, – тихо сказала она. Сначала Гамашу показалось, что он ослышался, но она продолжала так, словно говорила с самой собой. – Он как собака. Как Люси. Очень преданный. Вкладывает все, что у него есть, в одну вещь. Один интерес, одно хобби, один друг, одна любовь. Я его любовь, и у меня от страха волосы дыбом встают. – Она повернулась и посмотрела в задумчивые карие глаза Гамаша. – Он затопил меня своей любовью. Я его сосуд. Но что, если я тресну? Что, если я сломаюсь? Что, если я умру? Что он будет делать?
– Значит, все ваше искусство исследует эту тему?
– Главным образом оно о несовершенстве и скоротечности. Трещина есть во всем.
– И через нее проникает свет, – сказал Гамаш.
Он подумал о Си-Си, которая столько написала о свете, просветленности и освещении. Она считала, что источник света – совершенство. Но она не шла ни в какое сравнение с этой светлой женщиной, рядом с которой он сейчас стоял.
– Питер не понимает этого. И вероятно, никогда не поймет.
– А вы никогда не писали Рут?
– Почему вы спрашиваете?
– Откровенно говоря, если в ком и есть трещина, то… – Он рассмеялся, и Клара присоединилась к нему.
– Нет, ее я не писала. И знаете почему? Боюсь. Я боюсь, что она может стать моим шедевром, и я боюсь даже пробовать.
– Боитесь, что не получится?
– В самую точку. Есть в ней что-то пугающее – в Рут. Не думаю, что мне хочется так глубоко заглядывать в эту душу.
– И все же вы это сделаете, – сказал он, и она поверила ему.
Гамаш молча смотрел на нее своими мирными, спокойными темно-карими глазами. И Клара вообразила себе все те ужасы, что он видел этими глазами. Убитых и искалеченных женщин, детей, мужей, жен. Он каждый день видел насильственную смерть. Она посмотрела на его руки, большие и выразительные, и представила, что ему приходится делать этими руками. Прикасаться к телам мертвецов, умерших не своей смертью. Сражаться за свою жизнь и жизнь других людей. И – возможно, худшее из всего – стучать в дверь тех, кто потерял близкого человека. Чтобы войти и сообщить страшное известие. Разбить их сердце.
Гамаш подошел к следующей стене и увидел самое удивительное произведение искусства. Сосудами в данном случае были деревья. Клара нарисовала высокие деревья в форме бутылочных тыкв, роскошных и созревших. И плавящихся, словно внутренний жар был слишком велик для них. Они светились. В буквальном смысле этого слова. Цвета были молочные, как Венеция на рассвете, такая теплая, умытая, древняя.
– Они замечательные, Клара. Они излучают свет.
Он повернулся и удивленно посмотрел на нее, словно увидел в первый раз. Гамаш знал, что она проницательная, смелая, сострадательная. Но не подозревал, что она талантливая.
– Кто-нибудь видел эти ваши работы?
– Я дала папку с моими работами Си-Си. Как раз перед Рождеством. Она дружила с Дени Фортеном.
– Это владелец галереи, – сказал Гамаш.
– Лучшей в Квебеке. А может, и в Канаде. У него связи с Музеем искусств в Монреале и Музеем современного искусства в Нью-Йорке. Если ему понравились чьи-то работы, то можно считать, что дело сделано.
– Поздравляю.
– Не с чем. Ему не понравились мои работы. – Клара отвернулась, не в силах смотреть кому-то в глаза и признавать свою несостоятельность. – Так случилось, что Си-Си и Фортен были в «Ожильви», когда я приехала туда на презентацию книги Рут. Мы разминулись на эскалаторе. Я поднималась, а они спускались. Я слышала, как Си-Си сказала ему: жаль, что он считает мои работы дилетантством и банальщиной.
– Он сам это сказал? – удивленно спросил Гамаш.
– Нет, не он. Это сказала Си-Си. Она повторяла его слова, а он ей не возразил. Потом мы разъехались, и я оглянуться не успела, как оказалась за дверью. Слава богу еще, что встретила бродяжку.
– Какую бродяжку?
Рассказать ему? Но Клара уже и без того чувствовала себя так, словно с нее сняли кожу, и мысль о еще большем обнажении была ей невыносима, хотя этот человек слушал ее так, будто, кроме нее, на земле не было других людей. Она не могла признаться в том, что поверила: Бог предстал перед ней в виде бродяжки.
Верила ли она в это до сих пор?
Клара задумалась на секунду. И к ней пришел ясный и простой ответ. Да, она верила, что в Рождество встретила Бога на холодных, темных благословенных улицах Монреаля. И все же в ту ночь она чувствовала себя опозоренной.
– Да ерунда. Я принесла ей кофе, и мне стало лучше. Похоже, такие вещи на нас действуют.
«На добрых и сострадательных людей, – подумал Гамаш. – Далеко не на каждого». Он видел, что она что-то утаивает от него, но решил, что не следует вытягивать из нее ответ. Это вряд ли имело отношение к делу, и Арман Гамаш понимал, что не должен вторгаться в чужую жизнь только потому, что может это сделать.
– А Си-Си видела вас, когда произносила эти слова?
Клара сделала вид, что вспоминает, но она знала ответ. Знала его в тот самый момент, когда увидела Си-Си на эскалаторе.
– Да, мы на мгновение встретились глазами. Она знала.
– Наверно, для вас это было сильным ударом.
– Знаете, я думала, у меня сердце остановится. Я ведь верила, что Фортену мои работы понравятся. Мне даже и в голову не приходило, что ему может не понравиться. Я сама была виновата – жила фантазиями.
– Если кто-то ударяет вас ножом, то не ваша вина, что вы чувствуете боль.
Он посмотрел на ее лицо, на пальцы, сжатые в кулаки, на побелевшие костяшки, на грудь, вздымающуюся от бурного дыхания. Гамаш знал, что Клара Морроу добрая, любящая и толерантная. Если Си-Си де Пуатье вызвала такую реакцию у нее, то как же реагировали на Си-Си остальные?
И он добавил имя Клары в длинный список подозреваемых. Что она прятала глубоко в комнате, которую запирала даже от себя? Что выглянуло и посмотрело на него из этой тишины несколько мгновений назад?
