Я свою карточку выбросил, а Брудье оставил и хранил ее несколько лет. Когда нам было по двенадцать, я заметил ее на доске с записями в его спальне в пригородном доме, куда они в итоге переехали. «Ты ее все еще хранишь?» – спросил я. Они переселились уже два года назад, и мы виделись не очень часто. Брудье посмотрел на карточку, потом на меня. «Вилли, ты что, не знаешь, я ничего не выбрасываю».
* * *
Дверь открывает долговязый парень в кофте с эмблемой футбольной команды «Пи-Эс-Ви», намазанные гелем волосы стоят торчком. У меня сердце обрывается; раньше Брудье жил здесь с двумя девчонками, с обеими постоянно, хоть и безуспешно, пытался переспать, и тощим пацаном по имени Иво. Тут у этого парня вспыхивают глаза, он меня узнает, и я понимаю, что это Хенк, один из друзей Брудье из Утрехтского университета.
– Уиллем, ты ли это? – спрашивает он, и, не дав ответить, кричит: – Брудье, Уиллем вернулся.
Слышатся возня и скрип стертых половых досок, и вот появляется он, ниже меня на голову, но в полтора раза шире в плечах – мы с ним такие разные, что старик с соседнего хаусбота прозвал нас Макарониной и Тефтелей. Брудье эти прозвища очень нравились, ведь тефтеля куда вкуснее макарон!
– Уилли? – Брудье на миг замирает, но потом бросается на меня. – Уилли! А я уж думал, что ты помер!
– Я восстал из мертвых, – отвечаю я.
– Правда? – Глаза у него такие круглые и синие, что напоминают блестящие монетки. – Ты когда вернулся? Надолго? Есть хочешь? Жаль не предупредил, я бы что-нибудь приготовил. Но можем вместе сделать хороших borrelhapje.
[19]
Заходи. Хенк, посмотри-ка, Уилли вернулся.
– Вижу, – кивает Хенк.
– Вау! – кричит Брудье. – Уилли вернулся!
Я вхожу в коридор. Раньше тут был относительный порядок, кое-где стояли женские штучки вроде ароматизированных свечей – Брудье делал вид, что ему это не нравится, но зажигал их, даже когда никого из девчонок дома не было. Теперь тут воняет носками, спитым кофе, разлитым пивом, от девушек остался лишь косо вставленный в раму плакат с картиной Пикассо над камином.
– А с девчонками что случилось? – спрашиваю я.
Брудье ухмыляется.
– Да, Уилли в первую очередь интересуют девчонки, – со смехом говорит он. – Они в прошлом году переехали в собственную квартиру, а ко мне подселились Хенк с Вау. Иво тоже только что уехал проходить какой-то курс в Эстонии.
– В Латвии, – поправляет его Ваутер, сокращенно Вау, спускаясь по лестнице. Он выше меня, волосы у него короткие и тоже торчат, только сами собой, а кадык огромный, как дверная ручка.
– Ну, в Латвии, – соглашается Брудье.
– Что у тебя с лицом? – интересуется Вау. Особой галантностью он никогда не отличался.
Я трогаю шрам.
– С велика навернулся, – отвечаю я. Я уже врал Марйолейн, так что вылетает на автомате. Я не знаю, почему я это делаю, разве что для того, чтобы максимально отдалиться от того дня.
– Ты когда вернулся? – спрашивает Вау.
– Да, Уилли, – поддакивает Брудье, пыхтя и скребя лапой, как щенок. – Когда?
– Не очень давно, – говорю я, пытаясь нащупать золотую середину между обидной правдой и слишком наглой ложью. – Надо было кое-какие дела в Амстердаме уладить.
– А я все гадал, где ты, – рассказывает Брудье, – я пытался позвонить тебе какое-то время назад, но там включается какая-то странная запись, а по мылу ты ни хрена не пишешь.
– Знаю. Я потерял телефон со всеми контактами, какой-то ирландец отдал мне свой вместе с симкой. Мне казалось, что я слал тебе сообщение с новым номером.
– Может, и было такое. Ну да ладно, проходи. Посмотрю, что есть из еды. – Он сворачивает прямо в кухню. Я слышу, как хлопают дверцы.
Через пять минут Брудье приносит поднос с едой и пивом на всех.
– Ну, рассказывай все. Про гламурную жизнь странствующего актера. Каждую ночь новая девочка?
– Брудье, бог ты мой, дай ему сначала хоть сесть, – говорит Хенк.
– Извини. Просто я живу его жизнью; когда он тут, это все равно, что иметь под рукой кинозвезду. А у меня последние несколько лет на личном фронте глухо.
– Ты имеешь в виду последние лет двадцать? – прикалывается Вау.
– Так, значит, ты уже какое-то время в Амстердаме? Как мама?
– Понятия не имею, – небрежно говорю я. – Она в Индии.
– Еще не вернулась? – спрашивает Брудье. – Или возвращалась, но улетела обратно?
– Не вернулась. Все время живет там.
– А. А я недавно был в том районе, в хаусботе горел свет, мебель расставлена, я думал, может, она здесь.
– Нет, мебель поставили, чтобы создать иллюзию, будто там кто-то живет, но это не так. По крайней мере, мы не живем, – говорю я, беру кусок cervelaat,
[20]
сворачиваю трубочкой и засовываю в рот. Он продан.
– Ты продал баржу Брама? – Брудье просто поверить в это не может.
– Мать продала, – уточняю я.
– Наверное, она ее за большое бабло сплавила, – шутит Хенк.
Я замолкаю, почему-то язык не поворачивается сказать, что и мне перепало. Тут Вау начинает рассказывать, как недавно читал в «Де Фолкскрант»
[21]
о том, что американцы сейчас отваливают большие деньги за старые хаусботы в Амстердаме, за швартовочные места, которые, оказывается, стоят не меньше.
– Ну нет, эту баржу надо видеть, – говорит Брудье. – Его отец архитектором работал, она такая красавица, три этажа, с балконами, все из стекла. – Его охватила ностальгия. – Как там ее назвали в журнале?
– «Баухауз-на-Грахте», – к нам приходил фотограф и снимал хаусбот вместе с нами. Но в журнале опубликовали только кадры с самой баржей, лишь на одной стояли Брам с Яэль, обрамленные панорамным окном, а за спиной у них словно в зеркале отражались деревья и канал. На оригинальном снимке был и я, но меня вырезали. Брам сказал, что его взяли из-за окна с отражением; якобы эта фотография была призвана демонстрировать дизайн, а не нашу семью. Но я подумал, что и семья наша была передана довольно точно.
– Не могу поверить, что она ее продала, – сетует Брудье.
Временами я и сам не могу, а иногда это кажется вполне правдоподобным. Яэль из тех, кто отрежет себе руку, если это потребуется для того, чтобы сбежать. Она и раньше так делала.
Ребята смотрят на меня со странным состраданием на лицах, от которого я отвык за два года анонимной жизни.
– Так значит, сегодня Голландия – Турция… – начинаю я.
