Я качаю головой. Зачем она меня сюда притащила? Зачем я приперся?
– Это клуб частной резиденции, а не отель, – поясняет Пратик.
– Да, я о таких слышал.
Пратик хмурится.
– В Колабе есть и другие отели.
– Но она должна быть тут, – у меня этот адрес уже несколько лет. – Посмотрите по имени моей матери. Яэль Силом.
– Уиллем-саб?
[51]
– спрашивает он.
– Уиллем. Да, это я.
Он щурит глаза и берет меня за руки.
– Вы совсем не похожи на мемсаиб,
[52]
– говорит он.
Мне даже необязательно знать, что это слово означает, чтобы понять, кого он имеет в виду. Так все говорят.
– Но где она? – спрашивает старик.
Хоть крупица спокойствия. Я не один во тьме.
– Значит, вы ее знаете, – говорю я.
– Да, да, да, – отвечает он, – точно так же кивая-качая головой, как Пратик.
– Можно мне пойти в ее квартиру?
Он думает, почесывая седую щетину на бороде.
– Согласно правилам, тут могут жить только члены клуба. Вы будете членом, когда мемсаиб так распорядится.
– Но ее тут нет, – услужливо напоминает Пратик.
– Правила, – в очередной раз повторяет старик.
– Но вы же знали, что я приеду, – говорю я.
– Но вы не вместе. А если это и не вы? У вас доказательства есть?
Доказательство? Какое? Фамилия? У нас разные. Фотографии?
– Вот. – Я достаю распечатку ее письма, она уже мятая и влажная.
Старик смотрит на нее, сощурившись, его темные глаза с возрастом стали туманными. Вроде как он решает, что этого достаточно – дважды быстро кивнув головой, он объявляет:
– Добро пожаловать, Уиллем-саб.
– Ну, наконец, – говорит Пратик.
– Меня зовут Чодхари, – представляется старик, не обращая на него внимания, и подает мне кипу формуляров, которые надо заполнить. Когда я заканчиваю, он с большим трудом поднимает перегородку и со скрипом выбирается из-за стола. Он едва волочит ноги по истертому паркету коридора. Я следую за ним. Пратик – за мной. Когда мы доходим до лифтов, Чодхари грозит Пратику пальцем. – На лифте могут ездить только члены, – говорит он. – Иди по лестнице.
– Но он же со мной, – говорю я.
– Правила, Уиллем-саб.
Пратик качает головой.
– Мне, наверное, пора машину дяде вернуть.
– Хорошо, давай я заплачу. – Я достаю пачку грязных рупий.
– Триста рупий, если без кондиционера. Четыреста – с кондиционером, – говорит Чодхари. – Таков закон.
Я даю Пратику пятьсот, у нас столько стоит сэндвич. Он начинает пятиться назад.
– Эй, а как же корма? – спрашиваю я.
Он улыбается, как дурачок, немного напоминая мне Брудье.
– Буду на связи, – обещает он.
Лифт неуверенно доезжает до пятого этажа. Чодхари открывает двери, и мы попадаем в залитый светом коридор, в котором пахнет воском для пола и благовониями. Он проводит меня мимо нескольких деревянных дверей с прорезями, останавливается у самой дальней и достает ключ, который подходит ко всем замкам.
Поначалу мне кажется, что он привел меня не туда. Яэль живет тут уже два года, но комнаты пусты. Безликая громоздкая деревянная мебель, на стене такая же стереотипная картина с пустынными фортами и бенгальскими тиграми. У застекленных дверей стоит небольшой круглый столик.
Потом я чувствую его. За конкурирующей смесью лука, благовоний и воска несомненно улавливается запах цитруса и мокрой земли. И я вдруг понимаю ясно, будто знал это всегда, хотя я никогда на это не ориентировался – что это запах моей матери.
Я осторожно вхожу в коридор, и меня накрывает очередная волна. Как будто я не в Индии, а в Амстердаме, дома, и сейчас за окном долгие летние сумерки. Дождь, наконец, прекратился, так что Яэль и Брам вышли на улицу, отпраздновать маленькое чудо солнечного света. После дождя еще холодно, поэтому я кутаюсь в колючее шерстяное одеяло и наблюдаю за ними через наше огромное панорамное окно. Студенты, жившие в квартире по ту сторону канала, врубили музыку на полную. Началась песня, что-то старое, из «новой волны»,
[53]
времен молодости Яэль с Брамом, и он хватает ее, они танцуют, касаясь друг друга головами, хотя это вовсе не медленный танец. Я наблюдаю за ними сквозь стекло, внимательно, делая вид, что не смотрю. Мне тогда, наверное, было лет одиннадцать-двенадцать, подобные сцены в таком возрасте должны смущать, но я смущения не испытывал. Яэль заметила, что я на них смотрю, и – что удивило меня тогда, да и удивляет сейчас, когда я вспоминаю, – вошла в дом. Она не вытаскивала меня, не приглашала потанцевать с ними, как мог бы сделать Брам. Она подняла одеяло, взяла меня за локоть и подняла. И меня окутал этот запах апельсинов и листвы, этот вездесущий глинистый аромат, смешивающийся с тяжелым секретом каналов. Я постарался притвориться, что всего лишь подчиняюсь, позволяю ей вести себя, совсем не подавая вида, насколько я счастлив. Наверное, полностью сдержать свои чувства мне не удалось, потому что она улыбнулась в ответ и сказала: «Надо успеть ухватить солнышко, пока не ушло, да?»
Яэль бывала такой вот теплой. Но ее теплота была переменчивой и ненадежной, как голландское солнце. Только с Брамом она казалась другой; может, это было отраженное тепло – ведь он был для нее солнцем.
Чодхари уходит, а я ложусь на диван. Голова упирается в тяжелый деревянный подлокотник, мне неудобно, но я не шевелюсь, потому что оказался на солнце, и жара кажется мне необходимой, словно переливание крови. «Наверное, мне надо бы связаться с Яэль», думаю я, но меня затягивает сонливость, усталость после перелета и чувство облегчения, поэтому я засыпаю, даже не успев разуться.
* * *
Я снова лечу. На самолете, и это мне кажется неправильным, ведь я только недавно приземлился. Все такое живое и правдоподобное, что чуть больше обычного уходит на то, чтобы распознать сон; после чего все искажается, становясь жутким и нереальным, тяжелым, тягучим, как бывает, когда тело начинает бунтовать против изменения ритма биологических часов. Может, поэтому посадки в этом сне не происходит. Не загорается значок «пристегните ремни», нет невнятных сообщений от пилота. Лишь моторы гудят, и есть ощущение, что я в воздухе. Просто лечу.
