– Ага.
Потом следует танцевальный номер, потом драка, потом внезапно появляется пустыня.
– Дубай, – шепчет Пратик.
– А зачем? – спрашиваю я.
Пратик объясняет, что там нефтяной консорциум. И террористы.
Далее следуют несколько сцен в пустыне, включая дуэль двух монстров-траков, Хенку бы понравилось.
Потом место действия резко переносится в Париж. На секунду задерживаются на виде Сены, потом показывают берега. Мы видим героиню и хорошего близнеца; как объясняет Пратик, они поженились и сбежали. Влюбленные начинают петь. Хотя они уже не возле Сены, а на арочных мостах над каналами в Виллет, я узнаю это место. Мы с Лулу проплывали там, сидя бок о бок друг с другом, колотя ногами по барже. Иногда мы касались друг друга, и меня уже от этого пронзали возбуждающие электрические импульсы.
И сейчас, в этом затхлом кинотеатре, я ощущаю то же самое. Палец словно рефлекторно касается запястья, хотя в темноте этот жест ничего не выражает.
Песня вскоре заканчивается, мы снова возвращаемся в Индию, где нас ждет торжественное завершение – семьи воссоединяются и примиряются, еще одна свадебная церемония и танцевальный номер. В отличие от Ромео с Джульеттой этим влюбленным достался счастливый конец.
Потом мы гуляем по людным улицам. Уже темно, жара то отступает, то снова накатывает. Мы бредем без цели и доходим до широкой полосы песка.
– Пляж Чаупати, – говорит Пратик, показывая на роскошные высотки на Марин-драйв. Они сверкают, словно бриллианты на изгибе тонкого запястья бухты.
Атмосфера здесь как на карнавале – торговцы едой, клоуны, фигурные воздушные шарики, влюбленные, тайно целующиеся возле пальм под покровом ночи. Я стараюсь не думать о нашем первом поцелуе. Когда я поцеловал ее не в губы, а в родимое пятно. Я ждал этого момента целый день. Почему-то я заранее точно знал, какое оно будет на вкус.
Волны плещутся о берег. Аравийское море. Атлантический океан. Между нами уже два океана. Но этого как будто недостаточно.
Двадцать три
Через четыре дня у Яэль, наконец, выходной. Обычно, когда я просыпался на своей раскладушке, она уже выбегала из двери, а сегодня я вижу ее в пижаме.
– Я заказала завтрак, – говорит она. Голос у нее четкий, гортанный израильский акцент за годы, что она говорила на английском, изгладился.
В дверь стучат. Шаркая ногами, входит Чодхари с тележкой, кажется, что он работает тут ежедневно один во всех должностях.
– Мемсаиб, завтрак, – объявляет он.
– Благодарю, Чодхари, – отвечает ему Яэль.
Он рассматривает нас. Потом качает головой.
– Мемсаиб, совсем он на вас не похож.
– Он похож на baba,
[58]
– говорит Яэль.
Я знаю, что это так, но все равно странно слышать это от нее. Хотя, думаю, ей страннее видеть перед собой лицо погибшего мужа. Иногда, когда я в добром настроении, я именно этим объясняю, почему она так отстранилась от меня за последние три года. Но потом мое более суровое «я» интересуется – а как же предыдущие восемнадцать лет?
Чодри с театральной торжественностью расставляет завтрак – тосты, кофе, чай, сок. Потом пятится к двери.
– Он хоть когда-нибудь уходит отсюда? – интересуюсь я.
– Нет, вообще-то. Дети у него все за границей, жена умерла, а он работает.
– Бедный.
Она снова окидывает меня непонятным взглядом.
– Ну, у него хотя бы цель в жизни есть.
Яэль открывает газету. Даже она цветная – как бледная лососина.
– Что ты эти дни делал? – спрашивает она, просматривая заголовки.
Я снова ходил на пляж Чопати, по рынкам вокруг Колабы, к «Воротам». Еще раз были в кино с Пратиком. Но в основном я просто бродил. Без цели.
– Так, то да се, – говорю я.
– Ну, тогда сегодня будет се да то, – отвечает она.
Когда мы спускаемся, нас окружает стандартная толпа попрошаек.
– Десять рупий, – говорит женщина со спящим младенцем. – На смесь ребенку. Идемте, вместе купим.
Я пытаюсь достать деньги, но Яэль одергивает меня и говорит женщине что-то резкое на хинди.
Я молчу. Наверное, Яэль догадывается по лицу, и начинает недовольно объяснять.
– Уиллем, это мошенничество. Они используют детей. Эти женщины – члены группировок, это организованная преступность.
Я смотрю на ту попрошайку, она уже возле отеля «Тадж-Махал», и пожимаю плечами.
– И? Ей все равно нужны деньги.
Яэль с недовольным лицом кивает.
– Да, ей нужны. И ребенку, разумеется, надо поесть, но никто из них ничего не получит. Если ты купишь ей молоко, ты заплатишь втридорога, и эго твое точно так же раздуется. Помог матери накормить младенца. Что может быть лучше?
Я молчу, потому что каждый день давал им деньги, и теперь я чувствую себя дурачком.
– Как только ты отойдешь, молоко вернется в магазин. А твои денежки? Торговец получит долю; босс получит долю. А эти женщины, они перед ними в долгу, и им не перепадает ничего. А уж что будет с детьми… – Она зловеще обрывает фразу.
– Что с детьми? – Вопрос вырывается раньше, чем я успеваю осознать, что, возможно, не желаю знать на него ответ.
– Умирают. Иногда от голода. Иногда от воспаления легких. Жизнь у них трудная, так что каждая мелочь может оказаться губительной.
– Знаю. – Иногда так бывает, даже когда жизнь не настолько трудна, думаю я. Интересно, думает ли она то же самое?
– На самом деле, когда ты приехал, я опоздала как раз из-за такого ребенка. – Подробностей Яэль не рассказывает, предоставляя мне возможность додумать самому.
Яэль со своей закрытостью умудряется заставить меня чувствовать себя виноватым за то, что я до этого винил ее – ведь у нее было более важное дело, да еще и горечь – у нее всегда есть более важные дела. В первую очередь я испытываю усталость. Не могла, что ли, сказать, чтобы мне не пришлось сталкиваться с этой виной и горечью?
Иногда я думаю, что именно вина с горечью и есть наш с ней истинный общий язык.
* * *
Первым делом она показывает мне храм Шри Сиддхивинаяка, разукрашенный свадебный торт, атакуемый ордами муравьев-туристов. Мы с ней вливаемся в толпу, проталкиваемся в душный золотой зал и направляемся к украшенной цветами статуе бога-слона. Он красный, как свекла, словно ему стыдно, хотя, может, просто жарко.
– Это Ганеша, – говорит Яэль.
– Он устраняет препятствия.
Она кивает.
