Яэль как будто и удивлена и не удивлена одновременно.
– Чьего имени?
– Лулу.
– А это не ее имя?
И я рассказываю все. О том, как нашел эту девушку, странную, безымянную, которой я ничего не показывал, которая увидела все сама. Говорю, что с тех пор, как ее потерял, чувствую себя обездоленным. Когда я говорю обо всем этом матери, я испытываю почти такое же облегчение, как когда нашел Лулу.
Закончив рассказ о том парижском дне, я смотрю на Яэль. И я снова поражен, потому что вижу то, что раньше видел только на кухне, когда она резала лук.
Моя мать плачет.
– Ты-то чего ревешь? – спрашиваю я, и у меня самого из глаз снова текут слезы.
– Очень похоже на нашу встречу с Брамом, – говорит она, смеясь и плача.
Конечно. Я каждый день с нашего с Лулу знакомства об этом думаю. Не поэтому ли меня так зацепило, что история очень похожа на начало романа Яэль с Брамом.
– За исключением одного момента, – говорю я.
– Это какого? – интересуется она, смахивая слезы.
Самого важного. Ведь я должен был это знать – я же столько раз слышал рассказ Брама.
– Полагается дать девушке свой адрес.
Тридцать
Апрель
Мумбай
Мукеш угадал, съемки затягиваются вдвое дольше, чем предполагалось изначально, поэтому целых шесть дней я имею удовольствие жить в роли Ларса фон Гельдера. Это правда. Я действительно делаю это с удовольствием. Я сам удивлен. Когда я оказываюсь на съемочной площадке, в костюме, с Амишей и другими актерами, дешевые реплики Ларса фон Гельдера на хинди перестают казаться такими уж дешевыми. Я даже не воспринимаю их как неродной язык. Они вылетают сами собой, и я чувствую, что я – это он, расчетливый торгаш, который говорит одно, подразумевая другое.
В перерывах я тусуюсь в трейлере Амиши, мы с ней и Билли играем в карты.
– У тебя поразительные способности, – говорит она. – Даже Фарук впечатлен, хотя, конечно, он никогда не признается.
Он действительно этого не говорит. Но каждый вечер похлопывает меня по спине, приговаривая: «Неплохо, мистер Не Всерьез». И я горжусь.
Когда приходит последний день, я понимаю, что все кончилось, потому что вместо «неплохо» Фарук говорит «хорошо поработал» и благодарит меня.
И на этом все. На следующей неделе Амиша с другими актерами первого плана собираются в Абу-Даби, где будут сниматься последние сцены. А я? Вчера мне пришло сообщение от Таши. Она с Нэшем и Джулз на Гоа. Приглашают меня присоединиться. Но я не поеду.
Мне тут еще недели две. Я решил провести их с матерью.
В «Бомбей Роял» я возвращаюсь поздно вечером. Чодхари храпит за столом в приемной, и я, чтобы не будить его, поднимаюсь на пятый этаж по лестнице. Яэль оставила дверь приоткрытой, она тоже спит. Я испытываю одновременно и облегчение, и разочарование. После того дня в клинике мы почти не разговаривали, поэтому я не знаю, чего ждать. Что-то изменилось? Мы теперь на одном языке будем общаться?
Утром она меня будит.
– Привет, – говорю я, хлопая глазами.
– Привет, – отвечает она, чуть робея. – Я хотела спросить, прежде чем уйти на работу, идешь ли ты со мной на Седер.
[66]
Сегодня начинается Песах.
Я чуть было не подумал, что она шутит. В детстве мы отмечали только мирские праздники. Новый год. День королевы. Седера ни разу не праздновали. Я узнал-то о нем, только когда Саба начал ездить к нам в гости и рассказал мне о своих праздниках, которые и Яэль отмечала в детстве.
– И с каких это пор ты ходишь на Седер? – спрашиваю я. Нерешительно, потому что приходится затрагивать деликатную тему ее детства.
– В этом году второй раз, – отвечает она. – Одна американская семья открыла возле клиники школу, в том году им захотелось отметить, а других евреев они не знали, так что они меня упросили, сказав, что нелепо отмечать Седер без единого еврея.
– Значит, они сами не евреи?
– Нет. Христиане. Миссионеры.
– Ты что, шутишь?
Она с улыбкой качает головой.
– Я тут выяснила, что никто не ценит еврейские праздники так, как фанатики-христиане, – Яэль смеется, я уже и не помню, когда в последний раз слышал ее смех. – Может, там и католическая монашка найдется.
– Монашка? Это уже начинает походить на шуточки дяди Даниэля. Собрались на Седере монашка и миссионер…
– Их должно быть трое. Монашка, миссионер и имам, – уточняет Яэль.
Имам. Я вспоминаю парижских мусульманок, а вслед за ними и Лулу.
– Она тоже еврейка, – говорю я. – Моя американка.
Яэль вскидывает брови.
– Правда?
Я киваю.
Яэль поднимает руки к небу.
– Значит, возможно, и она сегодня празднует Седер.
Эта мысль мне в голову не приходила, но как только я об этом услышал, у меня появилось чувство, что так оно и будет. На миг мне показалось, что Лулу не так уж и далеко, хотя между нами все еще два океана и все остальное.
Тридцать один
Семья Донелли, которые проводят праздничный ужин, живет в огромном белом доме. Перед ним расчерчено футбольное поле. Когда мы звоним в дверь, из нее высыпает несколько человек со светлыми волосами, среди них три мальчишки, про которых Яэль мне рассказывала – она их не отличает. И я не удивлен. Если не считать роста, они совершенно одинаковые, взъерошенные, неуклюжие, с выступающими кадыками.
– Одного зовут Деклан, второго Мэтью, маленького, кажется, Лукас, – сообщает Яэль, но мне это не особо помогает.
Самый высокий подбрасывает футбольный мяч.
– Сыграем по-быстрому? – спрашивает он.
– Дек, только слишком не перепачкайся, – говорит ему светловолосая женщина. Она улыбается. – Здравствуй, Уиллем. Меня зовут Келси. Это сестра Каренна. – Она показывает на морщинистую старушку в полном католическом облачении.
– Добро пожаловать, добро пожаловать, – приветствует нас монашка.
– А я Пол, – представляется усатый мужчина в гавайской рубахе и стискивает меня в объятиях. – Ты так похож на маму.
Мы с Яэль изумленно переглядываемся. Так никто никогда не говорит.
– Глаза, – добавляет Пол. Он поворачивается к Яэль. – Слышала об эпидемии холеры в трущобах Дхарави?
Они тут же принимаются обсуждать эту тему, а я ухожу играть с братьями в футбол. Они рассказывают, что на занятиях всю неделю обсуждали Песах и Исход. Они на домашнем обучении.
