— Досье.
— Что в нем было? — Она перебирала события своей жизни, пытаясь припомнить хоть одно, заслуживающее разоблачения.
— Ложь и полуправда. — Он кинул на столик папку. — Фотографии, которые я видел много лет назад.
— Фотографии?
— Да. Ты лежишь в спальне в нижнем белье и смотришь в объектив невинными, как у детской куклы, глазами. Именно они убедили меня тогда, что ты опытная женщина. Увидев их, я начал мечтать о тебе.
— И это все?
— Еще там есть свидетельства полдюжины мужчин, любовницей которых ты была. — Внешне Диллон был совершенно спокоен, но в его глазах горела безумная злость.
— Надеюсь, что не одновременно.
— Не знаю. Я особенно не вчитывался, — сказал Диллон с тихой яростью.
— Он и правда может разрушить твою карьеру?
— Лжи и полуправды вполне достаточно для этого, если предоставить их нужным людям.
— Диллон, я не могу позволить, чтобы это случилось, но не знаю, как этому воспрепятствовать.
— Этого не случится.
— Может быть, но это вполне возможно. — Джесси вспомнила, как он выглядел, когда она вошла в столовую первый раз. — В чем-то из того, что он тебе сказал, правды было достаточно, чтобы ты расстроился. Что это было?
Диллон указал взглядом на лежавший на софе журнал.
— Ты это видела?
— Я только позирую, — ответила она, покачав головой. — Снимки, которые будут напечатаны, они выбирают сами.
— Ты на обложке.
Она взяла журнал. Фотография была хорошей. Мокрой, замерзшей и уставшей женщине и требовательному фотографу удалось поймать тот неуловимый момент заката, который прекраснее всех остальных.
— Некоторые фотомодели работают всю жизнь и никогда не попадают на обложку. — Она должна бы ощущать гордость, но не испытывала ничего, кроме страха и опустошения. Ей казалось, что земля уходит у нее из-под ног.
— Первый раз я увидел тебя как раз на обложке журнала, который был у Стефана. Там ты выглядела такой прекрасной, чистой и светлой, что я сразу подумал: на самом деле ты, должно быть, черт на колесиках.
Несмотря на нависшую опасность, Джесси рассмеялась.
— А знаешь, ты прав. Может быть, не совсем в том смысле, но прав. То же самое любила повторять моя мать.
Хотя Диллон все еще злился, на его лице появилась улыбка.
— Могу в это поверить. Немногие отважатся сказать в лицо моему деду то, что сказала ему ты. — Диллон подошел к ней ближе. — Харлон, наверное, был не в состоянии этого в тебе оценить, но я ценю, — уже спокойно сказал он и заключил ее в объятия. — Он не обидит тебя, Джесси. Я ему не позволю. И не позволю ему встать между нами, как бы он этого ни хотел.
Она старалась ему поверить, но тяжелые сомнения остались.
— Может статься, такое обещание сдержать будет непросто.
— Предоставь это мне. Я знаю, как это сделать.
— А что мы будем делать сейчас? — Она кивнула в сторону софы. — Этот журнал — только начало. Даже удивительно, почему у него не оказалось сигнального экземпляра следующего номера.
— Наверняка он у него есть. Но он преподнесет его мне лично.
— Почему? — Она нагнулась и подняла журнал. Но Диллон взял его у нее из рук и бросил в сторону.
— Не сейчас, — сказал он, вновь заключая ее в объятия. — На сегодня, по-моему, хватит.
— Я не люблю, когда на мне Что-то висит, — настаивала Джесси. Если есть какая-то проблема, то я хотела бы о ней знать. — Она снова посмотрела на лежащий журнал.
— Дело не в фотографиях, а в том, как их воспринимают. — Он прижал ее голову к своей груди. Нежно коснувшись щекой ее волос, он сказал: — Это все из-за тех мужчин, которые покупают подобные журналы только для того, чтобы предаваться мечтаниям, глядя на твои фотографии. Как раньше я.
— Ох, боже мой, Диллон! — Джесси была раздражена. Она высвободилась из его объятий и, отступив назад, с вызовом посмотрела на него. — Ты думаешь, на твои фотографии женщины не смотрят с вожделением? Да во всех гримерных Остина, в которых я, кстати, побывала немало, женщины только и делают, что пускают слюнки, глядя на твое изображение.
— Это совершенно другое.
— Почему же другое? — Его ответ только подлил масла в огонь. — Потому что это ты, а не я? Или потому, что ты мужчина, а для мужчин другие законы?!
— Вот именно, другие законы, — хмуро сказал он.
Джесси остолбенела.
— Прости, не поняла?!
— Может, это неправильно, — настаивал он, — но это так. У меня репутация бабника, но это не вредит моей карьере. Для женщины все по-другому. Так уж устроен мир.
— Всю жизнь я живу по своим законам, Диллон. — Она давала понять, что и сейчас не собирается их менять.
Он улыбнулся.
— Это я уже хорошо уяснил.
— Я не собираюсь убегать и прятаться, боясь, что окажусь в центре внимания.
— Этого и не нужно.
— У людей наперед сложилось обо мне неправильное мнение. — Джесси хотела было повернуться и уйти, но, сделав полшага, остановилась и, уняв свою злость, спокойно сказала:
— Мне пришлось с этим сталкиваться с пеленок. Да, я была своенравной, но вовсе не плохой. Просто независимой. И мне надоело постоянно спорить с людьми, которые, похоже, даже не в состоянии понять этой разницы.
— Джесси, я не прошу тебя становиться другой.
— Разве? Ты говоришь так, словно хочешь, чтобы я перед тобой извинилась за эти фотографии. Я не умею просить прощения, когда не чувствую себя виноватой. И половину жизни я посылала к черту тех, кто пытался заставить меня это делать. — Она приняла воинственную позу, и ее глаза загорелись.
Диллон шагнул к ней, встав почти вплотную, и указал пальцем в сторону журнала.
— Там ты изображена в таком купальнике, что не будет большим преувеличением сказать, что на тебе ничего нет!
Чеканя слова, Джесси ответила:
— Этим я зарабатываю себе на жизнь.
— Но теперь ты моя, черт возьми! И я не хочу, чтобы другие мужчины видели тебя в таком виде.
— И что же ты сделаешь? Заставишь меня бросить работу? Заточишь в башню, чтобы скрыть от посторонних глаз?
Диллон неожиданно понизил голос и вкрадчиво произнес:
— А разве это было бы плохо, Джесси? А? — Его руки были в нескольких дюймах от нее, но он к ней не прикоснулся. Когда он смотрел на нее так, так с ней разговаривал, она начинала таять. Постаравшись собрать в себе остатки воли, она сказала:
— Но этого мне мало, Диллон.
— Конечно, Джесси. Но знаешь ли ты, чего именно хочешь?
