— Бутерброды, Маня, основа сыщицкого выживания, — наставительно говорил Андрей, моя длинный грустный зимний огурец и бледные помидоры. — Если мы будем нормально питаться и возьмем горячительного… Горячительного, Маня, не смотри на меня так, а не алкогольного! То мы продержимся всю ночь.
— У нас нет никаких доказательств, — завела опять свою пластинку Маша, и он сунул ей в руки огурец — пусть порежет, может, отвлечется от пессимистических дум. — Даже если этот Ниркабов и есть Бакрин…
— А это он и есть, — вставил Андрей, кромсая Натальину одурительно пахнущую буженину толстыми шматами.
— Может быть, просто похож? — спрашивала его уже в который раз Маша.
— Ага. И тетка его тут совсем ни при чем!
— Но если это не он убивал? — упрямо продолжала она.
Он отложил нож, подошел к сидящей Маше и прижал ее умную голову — хотел к сердцу, а получилось к животу.
— Все. Успокойся. Мы все сделали правильно. Это он. Гений Бакрин. Больше некому. Помнишь, ты сама мне однажды цитировала какого-то японца: «Не следует множить версии без необходимости».
— Принцип бритвы Оккама, — глухо сказала Маша.
— Он! — довольно подтвердил Андрей.
— Оккама не японец, — улыбнулась Маша, — а францисканский монах.
— Не один ли хрен? — философски заметил Андрей, возвращаясь к сооружению бутербродов.
— А у тебя в животе бурлит! — заявила Маша. — Предлагаю тебе еще и суп подогреть.
— Я-то подогрею. — Андрей достал из холодильника кастрюлю. — А ты пойди поищи термос для кофе!
Маша послушно пошла в сторону кладовки, а Андрей удовлетворенно оглядел две бутербродные пирамиды, обернутые фольгой.
Выследят они эту гниду сегодня вечером, и к Оккаме не ходи!
* * *
Вечер не обещал быть томным — и не был. Термометр опустился до минус восьми, им было холодно и противно, хоть и отлично видно с выбранного обзорного пункта за старой широкоствольной липой.
В доме постепенно стали гаснуть окна, из главного входа в пальто и меховых шапках группками выходил медперсонал и быстрым шагом устремлялся к метро. Маша прижалась к Андрею, и он без одобрения оглядел ее несерьезную, с его точки зрения, кожаную куртку.
— Не смотри на меня так, как будто у меня должен быть в гардеробе ватник! — зашептала возмущенно Маша.
— Подарю тебе, так и быть, один на 8 Марта! — усмехнулся он замерзшими губами и вдруг придумал, как их можно согреть: притянул Машу за длинные уши модной, но такой же черной, как и вся остальная ее одежка, ушанки. И поцеловал. Сначала коротко, несерьезно. И кинул быстрый взгляд на главный вход: не идет ли? А потом снова склонился, и тут уж ей было от него никуда не деться.
— Губы греешь? — догадалась она, отдышавшись после последнего, затяжного поцелуя.
— Не только губы, — довольно улыбнулся Андрей и вдруг замер.
Из дверей дома инвалидов в щегольской коричневой дубленке вышел Ниркабов.
— До свидания, Ниночка, — донеслось до них; Ниркабова обогнала молоденькая медсестра. — До завтра.
Он спокойно спустился по ступеням. Постоял, будто с удовольствием вдыхая зимний воздух, а на самом деле цепко поглядел по сторонам. И, быстро развернувшись, направился не в сторону оживленного, сияющего огнями проспекта, но напротив — в освещаемую редкими фонарями темную глубь парка. Андрей с Машей переглянулись, чуть-чуть подождали — и направились следом, стараясь держаться в жидкой тени голых деревьев.
Он шел по главной аллее парка ровным спортивным шагом, и тень его то тянулась сзади, когда он подходил к фонарю, то обгоняла его, когда он проходил зону света. Не дойдя половины пути до кованой ограды, он свернул на узкую аллею, в конце которой желтело какое-то приземистое здание.
Андрей и Маша замерли и подождали минут десять — выхода из парка там не было, да и флигель был, очевидно, единственным местом, куда Ниркабов мог отправиться.
А затем выдвинулись, перебегая от дерева к дереву, вдоль аллеи и вышли к флигелю. Вокруг него стояли явно не вчера выстроенные и, похоже, давно позабытые рабочими строительные леса. Сквозь них проглядывали лохмотья желтой краски и выбитые стекла больших арочных окон. Между арками располагались полуколонны, когда-то выкрашенные в белый цвет, а сейчас серые в тусклом свете фонарей.
«Однако, — подумал Андрей. — Какой контраст с вылизанным, свежевыкрашенным зданием дома инвалидов. Что ж вы не следите за своим добром, господин Бакрин? — И осекся: — Ну, конечно! Он никогда и не думал реставрировать старый флигель».
— Она здесь! — прошептал он в холодное Машино ухо. И она кивнула: без тебя догадалась.
Она
Она не помнила, сколько сидела в засаде, обхватив пальцами ножки стула и ожидая, когда он придет с ужином. Но в обычное время — а Светин желудок был выдрессирован ее тюремщиком лучше хозяйки, уже требовал пищи, исходил соками и возмущенно урчал — тот не появился.
— Ничего, — шептала она, а адреналин стучал в уши. — Как-нибудь дождемся! — И все же чуть не пропустила, когда, наконец, в замочной скважине раздался звук поворачиваемого ключа. Тогда она встала во весь рост и с яростным криком опустила ему на голову тяжелый стул. Звук был глухой, страшный: ее тюремщик грузно повалился, выставив вперед пустые руки. Сама оглушенная собственной смелостью Света некоторое время смотрела на тело, лежащее у ее босых ног.
«Почему у него нет еды?» — промелькнуло у нее в голове. Вот отчего она чуть не пропустила его визит — привыкла ориентироваться на запах.
И не дав себе времени додумать эту мысль, она бросилась вон из своей кельи. А пробежав по короткому бетонному коридору, уткнулась в еще одну дверь. Господи! Да что же это?! Света подергала ручку и расплакалась от страха: надо идти назад, порыться в его карманах — вряд ли он далеко спрятал ключи. Медленно, осторожно ступая, с гулко бьющимся сердцем, она вернулась обратно. Он все так же лежал, раскинув руки, лицом вниз. Света наклонилась над ним и стала шарить в карманах: сначала дубленки (пусто!), потом, всхлипывая от страха, подлезла рукой под живот, нащупала карманы пиджака. О, счастье! — там были ключи. Она вытащила их, торжествуя. И не удержалась, улыбнувшись сквозь слезы, пнула гада ногой.
Большая длиннопалая рука, до сих пор безжизненно лежавшая на полу, дернулась и мгновенно сомкнулась вокруг ее щиколотки.
Маша
Заглянуть в полуразбитые окна не было никакой возможности — во-первых, потому что темно. Во-вторых, потому что они закрашены белой краской. Андрей подергал дверь и извиняющееся посмотрел на Машу.
— Не смей! — сказала она практически одновременно с его показным, как в их идиотских мальчишеских фильмах про единоборства, балетным разворотом и ударом ноги. Рама была выбита, со звоном осыпалось оставшееся стекло.
