Маккинстри замолчал, разгладил промокательную бумагу и передвинул чернильницу на другой край стола. Потом рассеянно поставил ее на прежнее место.
— Честно говоря, я ни разу не спросил Фиону о том, как она жила до приезда в Данкаррик. Я, если хотите знать, ревновал ее к мужу. А потом оказалось, что у нее вовсе не было никакого мужа… — Констебль вздохнул. — Насколько мне известно, весной пятнадцатого года Фиона уехала с фермы своего деда. Она не могла вести хозяйство в одиночку. Места там суровые, негостеприимные. Правда, у старика дела шли неплохо.
«Да, — неожиданно согласился Хэмиш. — Лучше его никто в земле не разбирался. — В голосе, звучавшем за плечом Ратлиджа, появились нотки зависти. — Это у него я научился управлять лошадьми и находить воду, когда нужно было вырыть колодец. Я брал раздвоенный ивовый прут, высушенный и очищенный от коры. Он говорил, что у меня есть дар — я чувствовал, как прутик поворачивается и сгибается в руках. И всегда находил источник!»
Тем временем Маккинстри продолжал, не ведая о том, что его перебивают:
— Ферма перешла к каким-то дальним родственникам. На фронт их не взяли в силу возраста, но работать они еще вполне могли. Однажды Фиона сказала: жаль, что отца ребенка не похоронили там, в долине, ведь он так ее любил… Как бы там ни было, своим местом в Брее Фиона была довольна. Оно отвлекало ее от войны. Какая-то миссис Дэвисон искала няню для своих детей… — Маккинстри ненадолго замолчал. — Брей находится южнее Глазго… За Ланарком.
— Да я в общем представляю, где он находится. Продолжайте!
— Когда тетка написала Фионе и попросила приехать в Данкаррик, ей грустно было покидать Брей. Но она обещала приехать сразу, как только миссис Дэвисон найдет ей замену… и привезти с собой мальчика.
— Мисс Маккаллум ничего не рассказывала вашей матери о… прошлом мальчика?
— Ее сначала заботило только одно: что Иен еще мал и может отвлекать Фиону от ее обязанностей в «Разбойниках». Мне казалось, что она рассуждает как эгоистка. Правда, никто из нас тогда не знал, как тяжело больна мисс Маккаллум.
Ратлидж записал фамилию Дэвисон и спросил:
— Что инспектору Оливеру удалось узнать в Брее?
— Почти ничего. Фиона и там держалась особняком, хотя была вполне дружелюбна и усердно работала. Когда она уехала из Брея, никто не знал, что она ждет ребенка. Потом мы проверили записи обо всех детях, рожденных в Брее в тысяча девятьсот шестнадцатом году. Одна тамошняя жительница по фамилии Синглтон весной уехала рожать в Глазго, но у ее ребенка все документы в порядке и еще у троих, родившихся в Брее, тоже. При мне Фиона ни разу не упоминала, что у нее в Брее остались близкие друзья, хотя она часто рассказывала о миссис Дэвисон и ее детях.
— Я как раз собираюсь поехать туда. Вдруг удастся напасть там на след Элинор Грей.
— Прошу прощения, сэр, но вы только напрасно потратите время. Я бывал в Брее. Такую женщину, как Элинор Грей, там бы сразу заметили. Вряд ли она захотела бы спрятаться в таком захолустье.
— И все же с чего-то надо начинать, — возразил Ратлидж. — Ну ладно… Вы можете назвать мне еще какие-нибудь фамилии?
Маккинстри открыл папку. Записав еще две или три фамилии, Ратлидж закрыл блокнот и сказал:
— Перед отъездом я бы хотел еще раз побеседовать с обвиняемой.
— Не знаю… — с сомнением начал Маккинстри.
— Разговор займет не более пяти минут.
И Маккинстри, сдавшись, взял с полки ключи и протянул их Ратлиджу.
Ратлидж во второй раз отпер дверь и вошел в камеру. Фиона Макдоналд сидела на стуле, сложив руки на коленях. Но как только он вошел, она повернулась к нему.
— Сегодня я уезжаю в Брей, — сказал Ратлидж, наблюдая за ее лицом. Он увидел едва заметное напряжение, как будто новость ее не обрадовала.
— Вы, наверное, увидитесь с миссис Дэвисон. Пожалуйста, передайте ей… — Фиона замолчала и опустила голову. — Нет, не думаю, что ее порадует привет от меня. — Сложив пальцы, она разгладила складку на юбке. — Иногда я забываю, что у убийцы нет прошлого. Но если дети спросят обо мне… прошу вас, передайте, что я хорошо себя чувствую и часто думаю о них.
— Хорошо.
Она с трудом улыбнулась:
— Они еще малы, им ни к чему знать об убийстве. Они обрадуются, что я их помню. А я в самом деле часто думаю о них. Это отвлекает меня от… другого.
Не успев как следует подумать, Ратлидж выпалил:
— Жаль, что вы не доверяете мне и не говорите правды.
— Дело не в доверии, — тихо ответила Фиона. — Дело в любви.
— В любви?
— Да. — Она отвернулась. — Я не могу ничего объяснить, скажу только, что любовь бывает разная… многоликая, и некоторые ее лики жестоки. Моя мать любила моего отца так сильно, что после его смерти умерла от горя. И я осталась с дедушкой и теткой, которые заботились обо мне. Меня мама тоже любила, но не так сильно, чтобы жить ради меня… Вот чего я так и не поняла тогда и не понимаю до сих пор. Когда Хэмиша убили, у меня не возникло желания умереть… Может быть, это значит, что я недостаточно его любила? — Она пытливо посмотрела Ратлиджу в глаза, словно моля развеять ее сомнения.
— Дело не в том, что вы недостаточно его любили. Тот человек, которого я знал во Франции, всем сердцем хотел вернуться домой, к вам… — Ратлидж вовремя остановился, прежде чем разрушил утешительную ложь о геройской смерти за короля и отечество. Откашлявшись, он произнес: — И он наверняка хотел бы, чтобы вы жили. Очень хотел! — Впервые он ясно осознал, что говорит за Хэмиша. — И если вы потеряли мать, когда были очень малы, вы должны понимать — неправильно оставлять мальчика без защиты, как сделали вы.
— Вы сами сказали, что мне в любом случае не позволят оставить его у себя!
Да, так оно и было. И все же Ратлидж сказал:
— Вы напрасно допустили, чтобы вас обвинили в убийстве, и напрасно молчите, тем самым усугубляя свою вину. Вы не правы, заранее примирившись с тем, что вас повесят! Возможно, настанет время, когда вы будете нужны мальчику, но вас не будет рядом.
Хэмиш возмутился: нельзя с помощью ее же слов заставлять ее сдаться, какую бы правду она ни скрывала так долго и так успешно.
В тюремной камере она казалась хрупкой и одинокой, но Ратлидж прекрасно понимал, что не должен ее недооценивать. Фиона Макдоналд обладает большой внутренней силой. Ее стойкость восхищала его до глубины души.
— Наверное, умирать на виселице больно, — заметила она, выпрямившись. — Я все время стараюсь представить, что чувствуешь, когда…
Ратлидж понял, что ее срочно нужно привести в чувство, пока еще есть время, пока они одни в тюремной камере и никто не может ему помешать. Не обращая внимания на собственную совесть, которая мучила его, принимая вид голоса за плечом, он хрипло сказал:
— Я видел, как вешают. То, что происходит в последние секунды…
