— С какого? — торопливо глотая горячий суп спросил Кирилл.
— С районного кабельного… возьми хлеб.
В мелочах Кирилл с мамой никогда не спорил.
— Они собираются делать еженедельную детскую программу.
Попросили тебя прийти, вероятно, предложат быть ведущим.
Год назад Кирилл соскочил бы со стула и что-нибудь закричал.
— Здорово, — откладывая ложку, сказал он. — Я завтра схожу,
ладно? У меня настроение такое… странное.
— Стишное, — подсказала мама.
Он кивнул.
— Я записала телефон, позвонишь и договоришься. На
завтрашний вечер. Режиссера зовут Павел Валентинович, постарайся оставить
хорошее впечатление.
Кирилл кивнул. Разумеется, завтра они пойдут на телевидение
вдвоем. По телефону он поговорит сам — чтобы продемонстрировать свою
самостоятельность, но окончательное решение примет мама.
Ювелиру виднее, как гранить алмаз.
— Ну все, мне пора, — Людмила Корсакова поднялась, секунду
смотрела на сына, словно собираясь сказать что-то еще. Наклонилась, чмокнув его
в макушку.
— Пока, мам.
— Вымой посуду, хорошо?
— Хорошо, мама.
Людмила вышла из кухни. Кирилл сидел неподвижно, слушая, как
она одевается в прихожей. На его лице медленно проступало напряжение — которое
уже некому было увидеть.
— Кириллка!
— Да? — он повернулся, снова расслабляясь снаружи, словно
мама могла увидеть его сквозь стену.
— Ты не дашь мне свои новые стихи?
Кирилл молчал.
— Мне надо показать их серьезным людям.
— Как-нибудь потом, мама. Ты что-нибудь старое им дай,
ладно?
Мама подчеркнуто громко вздохнула.
— Ты не лентяйничаешь, Кириллка?
— Не знаю.
Людмила Корсакова тихонько засмеялась.
— Все-таки поищи, Кирилл.
Хлопнула дверь.
Мальчик, сидящий за столом, медленно взял ложку, посидел
минуту, не двигаясь. Потом поднялся. Недоеденный суп отправился обратно в
кастрюлю, тарелка и ложка в раковину. Кирилл налил бокал уже остывшего чая и
отнес в свою комнату. Потом вышел в прихожую и закрыл дверь на второй замок.
Он снова остался один — мальчик, боящийся взрослеть. Одному
— легче.
Кирилл был в центре внимания всегда, сколько себя помнил.
Просто потому, что он умел писать стихи — в том возрасте, когда другие дети еще
не способны запомнить чужие. Трехлетний поэт… пятилетний поэт… восьмилетний
поэт…
Он привык.
У него не было друзей среди ровесников — та неизбежная цена,
которую платят за любой талант. Кириллу стало бы легче, знай он, что эта плата
не зависит от возраста, а прилагается ко всем, вставшим над толпой. Но он отнес
ее лишь к себе — ошибка любого ребенка, считающего все происходящее с ним
уникальным. Он искал друзей среди взрослых — и находил тех, кто старательно
пытался относиться к нему на равных. Потом он смирился.
Одному — легче.
Кирилл плюхнулся на кровать, даже не потрудившись позвонить
на телестудию. Его слегка знобило, и он не мог понять причину — то ли
вернувшийся страх, то ли разговор с мамой. Телевидение? Да, он мог вести
детскую программу, читая сочиненный взрослыми текст, а изредка — свои стихи.
Это была награда, честно заработанная, горькая и ненужная. Кирилл понял все,
еще год назад. Он ничем не лучше других. Просто умел в пять лет то, чему другие
учатся в двадцать. Если отбросить возраст, то Кирилл был одним из многих
поэтов, известных лишь десятку друзей и собирающихся на свои «литературные
вечера» в районных газетках и домах культуры. Тринадцать лет делали его
уникальным… но уже куда меньше, чем раньше.
Детство — преходящий недостаток.
Кириллу было интересно, что скажет мама, когда поймет это.
Вряд ли отнесется спокойно. Ювелир, узнающий, что старательно гранил под
бриллиант кусок стекла, не сможет примириться с этим.
В комнате стемнело, и утренняя тоска стала возвращаться. Ее
можно было прогнать… ярким светом, громкой музыкой, но Кирилл не шевелился.
Что-то приближалось. Накатывало. Тоскливое, неудержимое, близкое тьме — тень от
тени, страх от страха. Кирилл стиснул зубы. Так, наверное, умирают… или
рождаются.
И вдруг его отпустило. Разом.
Мир снова стал прежним, тоскливым, но спокойным. Кирилл с
шумом втянул воздух, почувствовав, что непроизвольно задержал дыхание, может
быть — минуту, может быть — две назад. Он вспотел и ослаб.
ЧТО ЭТО БЫЛО?
Кирилл привстал, потянулся к выключателю. Замер.
В двух метрах от него, за письменным столом (большим,
солидным, взрослым) кто-то сидел.
— Ну? — сказал кто-то. — Включай свет.
Как загипнотизированный, Кирилл щелкнул клавишей. Свет
больше не был другом и защитником, убийцей ночных страхов. Свет предал его,
показав то, что явилось во тьме.
За столом сидел мальчишка. Подросток, тощий и голый,
улыбающийся, глядящий на Кирилла так, словно видел его и в темноте.
— Сделай удивленные глаза, — сказал мальчишка. — И
успокойся. У нас еще есть время, но его так мало, что лучше поторопиться.
Кирилл слишком часто видел самого себя, не в мертвой
статичности фотографии, а по тому же телевизору, чтобы ошибиться.
— Это я, — сказал он.
Мальчишка кивнул.
— Ты.
Он встал — спокойно, не стесняясь наготы. Посмотрел на
Кирилла — задумчиво, оценивающе.
— Зови меня Визитер.
10
Говорили, что на этой даче несколько раз останавливался
Сталин. Хайретдинов никогда не опровергал устоявшееся мнение — хоть и выяснил в
свое время, что вождей крупнее Микояна старые стены не знали.
Недалеко от Москвы, почти чистый воздух, вышколенная
прислуга и удобная для охраны планировка — что еще надо человеку, занимающемуся
большим бизнесом и большой политикой?
Весь вечер Рашид Гулямович был не в духе. Прогулялся под
мелким дождиком в «саду» — если можно так называть солидный кусок леса,
обнесенный крепким забором. Против обыкновения не отгонял охрану. Прилетевшего
из Саратова с отчетом директора газоперерабатывающего комплекса принял
непривычно сухо, чем поверг его в легкую панику.
А виной, конечно, был Семенецкий. Еще один грех, и,
наверное, можно было без него обойтись. Месяц-другой давления — сдался бы сам.
Но это дурацкое пристрастие к быстрым решениям, что с ним поделаешь…
