— Хочешь, Рашид? — спросил Заров.
Не дождался ответа, сделал еще глоток.
— Да, да, — бормотал в трубку Хайретдинов. — Там стройка, я
проверил по карте — четыре муниципальных многоэтажки. Да, там где они ночевали!
В девять вечера. Я собирался послать своих людей…
Ярослав вновь уселся у камина. Жалко, что огонь не горит.
Вчера, когда они сидели втроем, беседовали, находя свои странные точки
соприкосновения, огонь был еще одним присутствующим. В пламени — тысячелетняя
магия людей. Грань между зверем и человеком. Яблоко ли протянул змий Еве? Может
быть — лепесток огня?
— Мария, я откровенен. Я отдаю тебе возможных союзников. И
прошу только об одном — давай не будем торопиться. Хорошо?
Визирь положил трубку. Постоял, лицо медленно расслаблялось
— и лепилось заново, находя прежнюю форму. Безжалостную и сильную.
— Беда с вами, интеллигенцией, — буркнул он. Подошел, взял у
Зарова бутылку, и, так же как он, бесшабашно и по-свойски глотнул из горлышка.
— Литератор! Ты знаешь, чем интеллигент отличается от нормального человека?
— Чем?
— Тем, что нормальный человек запивает совершенную подлость
стаканом водки, а интеллигент — бутылкой.
— Два литра водки — смертельная доза, — сказал Заров.
— Что?
— Когда-нибудь, очень-очень нескоро, — терпеливо сказал
Ярослав, — расплатой за подлость будет такая доза отравы, которую человек не
выдержит.
— И что?
— Не знаю, Визирь. Но если подлость станет равна смерти — то
мир, наверное, изменится.
9
Мужчина с телефоном ушел. Кажется, слегка удивленный
собственной добротой. Мария смотрела ему вслед.
— Визирь паникует? — спросил Илья.
Женщина пожала плечами.
— Не знаю. Паникует, блефует, заманивает в ловушку. Может
быть — все вместе.
Карамазов прищурился, вспоминая лицо пацана. Одновременно
испуганное и ненавидящее. Удар по лицу…
Никто из ударивших его не уходил от расплаты.
— С мальчишками надо кончать, — сказал он.
— В тебе говорит злоба, — сухо сказала Мария.
— Ну и что?
— Илья, дети должны умереть. Но не потому, что они так долго
водили тебя за нос. Просто в них сейчас собралось все самое худшее нашего мира.
Даже Визирь, даже писатель считают так. А тобой движет месть.
— Свобода не нуждается в оправданиях, Мария. Вот и вся
разница, — Илья посмотрел ей в глаза. — Ты убиваешь во имя Добра, я — повинуясь
своим желаниям. Но есть ли эта разница… вне наших душ?
Наверное, Визирь понимал, что настоящей Власти над ним не
получит. Никогда. Зарову нравились две вещи в его редкой специальности — то,
что он мог говорить правду и то, что у него не существовало начальников.
— Чего ты, собственно, хочешь? — спросил Посланник Власти. —
Денег, что ли?
— Веры в себя. Я обещал.
— Что ты обещал? Романчик написать? О злобных марсианах и
отважных землянах? Да очнись, Ярослав! Наступило время больших дел!
— Рашид, я выполняю обещания. Тебе это не нравится?
— Нравится, писатель.
Заров хотел было сказать — «зови меня литератор», но
промолчал. Это он говорил только друзьям.
А Хайретдинов был союзником, партнером, даже — хозяином. Но
не другом.
— Ладно. Езжай, — Визирь уступил мгновенно. Словно сложил
что-то в уме, экстраполировал на будущее — и признал свою ошибку. — Ярослав,
единственное, что хочу сказать…
— Ну?
— У тебя все-таки возникнет искушение… это неизбежно. Пойти
на ту встречу. Дать ребятишкам денежку, задержать Илью с Марией… если они
придут.
— Ты считаешь меня большим идиотом, чем я есть.
— Извини. Но я знаю эту сладость… сладость добрых дел.
Отсроченного греха, оттянутой подлости, — Визирь подступил к нему, маленький,
плотный, суетливый, — такой безобидный человек… который не был человеком. —
Писатель, ты не ошибись, а? Всегда хочется остаться чистым. Хорошим-хорошим… Не
марать руки кровью невинных младенцев. Не делать зла своими руками. Тебя ведь
это страшит? Именно — своими руками! Пойми, когда мы умываем руки — мы
открываем путь куда большей крови!
— Я знаю.
— Знать — это не главное. Ярослав, ты умный мужик. Ты любишь
красивую жизнь и добрые дела. Работа такая, да? Так пойми — эту красоту и
доброту принесет не Посланница Добра. Не мальчик, который ни во что больше не
верит! Я, гнусный человечек узбекской национальности…
— Рашид, вот этим не кичись. Знаешь, националистов и
шовинистов я одинаково… люблю.
— Знаю. Но именно я, чужеродец, двинутый кланом на партийную
работу, полюбивший демократию, обрусевший и ставший святее папы римского — я
принесу стране покой! Покой и веру в себя! Достоинство и силу! Понимаешь? Не
омовение сапог в чужих океанах, не карточки на масло, не распродажу всего и
всем! Я подниму эту страну с колен! Она ждет меня! Меня, Власть! Силу! Да,
тысячи сгинут бесследно! Да, миллионы заткнут себе рты! Господин писатель, что
тебя больше ранит — тысяча правдолюбцев или миллионы голодных и униженных?
Заров не ответил.
— Ты до сих пор думаешь — как меня обмануть, — уже спокойнее
сказал Хайретдинов. — И рыбку съесть, и в кресло сесть. Очнись!
— Я давно уже очнулся, Рашид.
— Ой ли?
— Я просто выполняю свои обещания. Понимаешь?
— Тебе дать машину? — помолчав, сказал Визирь.
— Дай.
Хайретдинов подошел, положил руки ему на плечи:
— Ярослав… я тебе верю!
— Я хочу дойти до конца, — просто сказал Заров. — Понимаешь?
Я творю чтиво. Развлекаю публику. Так позволь мне… отыграть эту роль.
— Не заиграйся.
10
Машину вел Семен. Когда они пересекли кольцевую дорогу,
Заров не удержался, спросил:
— Слушай… кто для тебя — Хайретдинов?
Семен покосился на него, но ответил спокойно:
— Сильный человек.
— Я с тобой наполовину согласен.
Кажется, он не понял. К лучшему, наверное.
— Улица Хмелева, — сказал Заров. Он был готов к объяснениям,
но Семен, похоже, хорошо знал свой город. Он вел машину по каким-то тихим,
полупустынным улицам. Изредка — играющие дети, бредущие домой взрослые. Дома
старые, дома новые, деревцо, тянущееся вверх из крыши кирпичного монстра,
трава, пробившаяся между балконами многоэтажки. Хей! Может быть, в этом доме
живут Кей и Герда конца двадцатого века? Вот он, их садик между балконами.
Цепкие плети сорняков. Живые и веселые, пронзающие камень, пьющие дождь, зацветающие
бледными лепестками никому не нужных цветов.
