Шедченко закрыл глаза. Нет. Ничего этого не произойдет.
Никогда.
— Когда нашего Ромку… — Николай вздрогнул от имени сына, —
пошлют с автоматом в руках…
— Хватит нести бред!
— Бред? — двойник перегнулся через стол. — Да, ты сына
отмажешь! Если будет война — поступишься принципами. Другие пойдут умирать! И
все потому, что ты готовишься воевать лишь руками восемнадцатилетних пацанов!
Видеть стрелочки на карте и циферки в отчетах! Россия развалится на куски, и
умные дяди в Киеве вспомнят про Великую Украину! На одной шестой Земли будет
такая каша, что весь мир вздрогнет и заскулит!
Продавщица испуганно смотрела на них из-за стойки. Двойник
замолчал, отклоняясь обратно.
— В конце концов, — хмуро сказал он, — я сделаю все и сам.
Попробую сделать. Но запомни, я — это и ты одновременно. Я знаю, о чем ты
думаешь. Знаю, что сейчас ты уйдешь, не ответив. Но когда лет через пять ты
отойдешь от карты со стрелочками, выпьешь полстакана водки, остатки зальешь в
ствол пистолета и вставишь его в рот…
На мгновение он замолчал, переводя дыхание.
— Вот тогда, прежде чем спустить курок, вспомни мои слова. И
шесть теней, которые надо было развеять, чтобы не наступила ночь.
3
Выспаться Аркадию Львовичу не удалось. Печка не смогла
создать в домике хоть какого-то тепла. Странно, еще лет двадцать назад они
порой ночевали на даче даже зимой, и вроде бы особо не мерзли…
Он проснулся раньше Визарда. Тот спал рядом, завернувшись в
какие-то тряпки, тихо, свистяще похрапывая. Огонь давно погас. Зальцман тихо
обулся и вышел на веранду. Было непривычно, неестественно тихо. Едва заметно
моросил дождь. Что за осень… ни одного ясного дня…
Озираясь по сторонам — хоть и вряд ли кто-то еще ночевал на
дачах поздней осенью, профессор философии расстегнул мятые брюки и помочился с
крыльца. Вернулся в домик.
Его двойник уже проснулся. Сидел молча, напряженно глядя в
окно.
— Доброе утро, — пробормотал Аркадий Львович. Смешно
здороваться с самим собой…
— Плохо, — едва слышно сказал Визард.
— Что случилось?
Визард едва заметно передернул плечами.
— Кто-то нас ищет. Но я не чувствую, кто.
Аркадий Львович молчал.
— Понимаешь, — вполголоса продолжил Визард, — мы все
чувствуем друг друга по-разному. Вот, например, писатель. Он оперирует
картинками, сценами. Может, к примеру, воссоздать нашу беседу. Девушка… просто
знает.
Он закашлялся.
— Кстати, она страшнее всех, Аркаша.
— Ты же говорил…
— Ее религиозная маска? Я дурак, Аркаша. Нет ничего страшнее
слепой доброты, замешанной на полной уверенности в своей правоте. Вспомни
костры инквизиции и крестовые походы. Она… словно оттуда пришла. Мне надо было
понять сразу — ничто не возвращается неизменным. Остается та же самая суть, но
— словно меняется знак.
— Это она нас ищет?
— Нет. Она далеко. Военный и писатель — тоже… Это наемник,
Аркадий. Но странный наемник…
— Давай позавтракаем.
Визард кивнул. Аркадий Львович подождал минуту, но его
двойник не шевелился. Вздохнув, Зальцман вытащил из угла старую сумку из
кожзаменителя. Расстегнул заедающую молнию, достал палку колбасы, нож,
консервную банку.
— Сколько ты будешь возиться, открывая эти кильки? — спросил
Визард.
— Это шпроты.
— Не важно. Сколько минут ты будешь терзать жесть, чтобы
добраться до пищи? Сколько раз порежешься соскользнувшим ножом?
— Если я правильно тебя понимаю, — Аркадий Львович выложил
продукты на стол, — тебя тревожит наша физическая слабость?
Визард кивнул.
— А на что ты надеялся вчера?
— На союз с одним из Посланников. Любым, чья победа не
станет катастрофой. Он мог бы позволить нам… дожить.
— Тогда стоит с ними связаться?
— Если бы кто-нибудь захотел объединится с нами, я бы
почувствовал.
— Кому мы нужны.
Визитер кивнул.
— Знание беспомощно, Аркаша. Я могу придумать сотни планов
уничтожения Посланников. Хороших планов. Но осуществить даже самый простой из
них…
— Будь у нас оружие…
— Тебе не двадцать пять лет, Аркадий. И ты не в Будапеште.
— Хватит напоминать мне! — Зальцман стукнул кулаком по
столу. Удар отозвался болью в онемевших от холода пальцах.
— Я не осуждаю. Это ведь и я был… — Визард поднял глаза. — И
раскаиваться нам не в чем. Ты верил в правоту коммунизма. Ты видел, что творила
толпа на улицах. А откажись ты стрелять — дальнейшая судьбы молодого еврейского
диссидента была бы понятной.
— Ее бы просто не было.
— Главное даже не в дряхлости, Аркадий. Мы не можем… без
приказа. Без кнута, задающего направление и оправдывающего каждый шаг. Знание,
разум — лишь прислуга власти. Такова истина… Давай я тебе помогу.
Он взял у Аркадия нож. Приставил к банке, примерился, ударил
по рукояти ладонью. Масло брызнуло на стол.
— А ты пока можешь вымыть руки, — бросил он Аркадию
Львовичу. — Не подумай, что я брезгую сам себя, но опускаться не стоит.
4
Анна, тихонько напевая, раскладывала на тарелке бутерброды,
припасенные еще вчерашним утром. Как тоскливо ей было тогда, как печально и
безнадежно. Теперь все изменилось. Мир был праздником. Мир был светом и
радостью. Все вокруг стало понятно и легко.
Как она могла жить раньше?
Она посмотрела на кушетку, где спала Мария. Анна сегодня не
ложилась — она бы и не смогла больше уснуть. Но ему… ей… надо было поспать. Она
сама так сказала. Ночью, в тишине и покое, приходит истина.
Тихонько, босиком, чтобы не шуметь, Анна подошла к тумбочке,
на которой стоял чайник. В очередной раз включила его, присела рядом, терпеливо
ожидая, пока Мария проснется. Замерла, не отрывая взгляда от лица на подушке.
Там можно было сидеть вечно.
Мария шевельнулась. Приподнялась, посмотрела на нее,
улыбнулась.
Анна почувствовала, что мир вокруг словно сжался в один
центр — в этот взгляд, в эту улыбку. Все краски мира соединились воедино.
— Доброе утро, — прошептала она.
— Доброе утро тебе, сестра, — Мария выбралась из-под одеяла.
Потянулась, озорно улыбаясь Анне. — Прохладно, правда?
