Мария даже улыбнулась этим словам — всей лжи, которая была в
них.
— Нельзя любить человечество, не любя человека, — сказал
тот, кто был ложью и тьмой. — И слепая любовь хуже ненависти. Всепрощение —
дорога, которой приходит зло.
— Я прощаю даже тебя, — сказала Мария в тот миг, когда Анна,
оказавшаяся за спиной двойника Шедченко, достала из кармана пальто нож и
вонзила его в спину посланника зла.
Мир закружился. Потолок косо скользнул к полу, пол
вздыбился, ударяя в лицо. Тот, кто считал себя лишь копией человека, упал на
скользкий линолеум. Свитер намок почти мгновенно, кровь толчками била из раны.
Девушка с ножом в руках стояла над ним — глядя испуганно, но без страха.
— Ты не совершила зла, — сказала та, что пришла в мир со
светом. — Ты остановила зло.
— Он… не будет спасен? — прошептала Анна.
— Не знаю… все в нем теперь, — та, что пришла в мир со
светом, склонилась над двойником Шедченко. Он молча смотрел в ее лицо — в
глаза, в которых было столько света и тепла… словно в жерле доменной печи. — Я
могу спасти тебя, — сказала она.
Он не ответил. Странно, почему-то думалось совсем не о том.
Ни о мире, где Сила уже никогда не сможет стать защитой, ни об этой девушке,
чья доброта будет страшнее любой злобы. Ни о том, как бездарно он прожил свой
единственный день.
Двойник Шедченко думал о сестре, которую уже не сможет
увидеть, и о семье, которая все равно никогда не была его семьей.
— Я могу дать тебе прощение и жизнь, — сказала женщина,
глядя ему в лицо. — Ты можешь уйти с миром — или раскаяться, и пойти со мной
рядом. Мне стоит лишь коснуться тебя — и рана закроется.
— Сила не прислуживает… она лишь служит, — прошептал он.
— И где же твоя сила?
В глазах поплыли белые туманные хлопья. Он помнил их с тех
пор, когда был человеком, но в тот раз руки друзей успели затащить его за
полуобрушенный угол глинобитной хижины, и под непрерывные матюки перетянули
пробитое пулей плечо.
— Она уйдет со мной, — прошептал тот, кто не называл себя
человеком.
— Тебе ее не получить.
— И все же я прощаю тебя, — на лице женщины не дрогнул ни
единый мускул.
— Подавись им… своим прощением…
Он уже падал в тот темный колодец, который рано или поздно
ждет всех. И голоса женщин становились все тише и тише, оставаясь там, где он
был так недолго…
— Нам придется что-то сделать с телом.
— А он прощен?
— Да. Принеси носилки…
Посланник Силы попытался открыть глаза.
Но даже на это уже не было сил.
7
Поезд подошел к Саксаулу по расписанию. Ярослав, лежа на
верхней полке, смотрел, как наплывают на пути грязные домишки, расписанные
дембельскими лозунгами бетонные заборы, какие-то совершенно ужасные ларьки,
уставленные бутылками с радужными этикетками. В Азии даже поддельное спиртное
несет в себе некую гарун-аль-рашидскую пышность.
— Пам-парам-пам, — промычал Слава, глядя в окно. —
Прекрасная местность. Ты хотел бы здесь жить? Тихо, уединенно. Можно думать и
писать о вечном. А поезда все идут с востока на запад и с запада на восток.
Ярослав не отреагировал. Поездка в поезде через степь всегда
нагоняла на него тоску.
— Как ты думаешь, москвичи поверят, что есть город под
названием Саксаул?
— Они вначале будут долго вспоминать, что это такое.
— Да, вероятно.
Старушка собралась уже с час назад. В недрах объемистой
сумки исчезли почти нетронутые продукты, бесформенное толстое пальто было
накинуто на плечи. Слава добродушно посмотрел на старуху. Предложил:
— Может вам помочь выйти?
— Спасибо, — очень чисто ответила та, покачав головой.
Ярослав даже вздрогнул от неожиданности. Ощущение, что старушка не знала
русского языка, уже успело устояться.
Поезд медленно затормозил, за окнами забегали торговки с
сумками и бережно укутанными кастрюлями. Ярослав поежился, глядя в окно. Что-то
столь беспросветное и холодное было в этой суете на затерянной в степях
станции, что-то унылое и бесконечное, длящееся, казалось, от сотворения времен
и не способное кончиться никогда. Это казалось ему самым страшным в любой поездке
на поезде — крошечные станции и городишки, где живут — вынуждены жить — люди.
— Помнишь, как Геннадий говорил? — неожиданно спросил Слава.
Он кивнул. Тогда он ехал домой из Сибири, с одной из тех
писательских конференций, на которые какой-то меценат выделил пару тысяч
«зеленых». Часть пути он ехал с Геннадием Мартовым, фантастом из Новосибирска.
Когда они проезжали такой же городишко — только утонувший не в степи, а в
тайге, Геннадий, глядя в окно на шатающегося железнодорожника с полной сеткой
бережно собранных бутылок, сказал: «а ведь это я мог здесь идти… с печатью
вырождения на лице». Оказалось, что из этого городка он родом. Конечно, глядя
на импозантного Мартова, который мог даже пиво из горлышка пить с выражением
усталого аристократизма, представить его на перроне в рваном ватнике было
невозможно. А вот наоборот… Ярослав, тогда еще совсем пацан, привыкающий к
ощущению добродушных похлопываний по плечам от мэтров, смотрел на ничего не
подозревающего мужичка, бредущего по перрону. И представлял его здесь, в купе,
лениво раскинувшемся на полке и излагающим «когда я был в Куала-Лумпуре,
довелось нам попробовать тот самый знаменитый плод дуриан…»
— Кто в силах это изменить? — спросил он.
— Никто, — безразлично ответил Слава.
Дверь купе дернулась, уползая в сторону. Старушка поднялась,
часто кивая входящим мужчинам.
— У тебя, кстати, тоже был этот шанс, — наблюдая, как
вошедшие извлекают из-под койки объемистые баулы, сказал Слава. — Навсегда
остаться в маленьком городе среди степей.
— Что же — я виноват, что выбрал иное?
— Нет. По крайней мере, ты научился дарить новые жизни.
Всем, кто возьмет в руки твою книгу… и на день-другой вырвется с полустанка,
спящего в степях.
— Куда? В параллельный мир с мечами и драконами? В космос?
— Ну и что? С каких пор ты стал комплексовать? Ты думаешь,
больше пользы принесет описание реальности? Этого городка, где ветер кружит
пыль растраченных жизней; где отмерены все пути; где люди вынуждены жить
маленькими радостями доставшейся судьбы? Зачем? Когда можно дать им то, что не
доступно никому?
Старушка уже выплыла из купе. Мужчины, закинув сумки на
плечи, протискивались в дверь. Выходящий последним кивнул им.
