Ярослав затушил о стол сигарету, взял плейер, одел дугу
наушников. Включил перемотку — назад. Тихо сказал:
— Да нет, ты не предатель, Слава…
Он знал куда идти, но это было так мучительно больно. Так
безнадежно. Так одиноко.
Что случилось с тобой, Визитер, в этот день? Что сказал тебе
Степан, что произошло на ВВЦ, что увидел ты по дороге? Какая боль отразилась в
твоей душе — если она есть… была, у тебя…
КАК ТЫ ПИШЕШЬ? Я ВРУ…
Нет, сейчас он видит его. Сидящего за столом. Фальшиво
насвистывающего мелодию. Аккуратно дописывающего письмо, секунду колеблющегося,
стоит ли ставить подпись… но, наверное, слишком много имен легло бы на бумагу,
знакомых и давным-давно забытых, русских, английских, арабских, еврейских,
китайских, ярлычки исчезнувших душ, древних прорывов за грань привычного…
Ярослав включил плейер.
Слепое время меркнувших зеркал
Мое дыханье водами объяло…
Он вышел в коридор. Секунду помедлил у двери в ванную.
НЕТ, ТЫ НЕ ПРЕДАТЕЛЬ…
Здесь тоже горел свет. Яркий и чистый.
Веревку Визитер завязал на водопроводной трубе. Вначале,
наверное, узел был под самым потолком, но под тяжестью тела сполз, сдирая
чешуйки отслоившийся краски. Теперь Визитер полусидел на коленях, привалившись
лбом к стене. Одна рука безвольно свисала, вторая цеплялась за перехватившую
шею петлю. Словно в последний миг Посланник Творчества передумал…
— Ты не предатель, — повторил Ярослав. — Ты просто трус… ты
всегда был трусом. Напористым, шумным, энергичным трусом.
Нож он взял на кухне. Острый, старательно заточенный кем-то
из прежних жильцов. Веревка подалась сразу, разорвавшись, едва он сделал
надрез. Тело осело на пол. Глаза Визитера были открыты — словно он до конца
всматривался… куда? И он улыбался. Насмешливо и торжествующе.
— Трус, — повторил Ярослав. — Трус.
Лужица на полу была совсем крошечной, Визитер, наверняка
помочился, прежде чем встать на край ванны и надеть петлю. Он же не дурак,
Посланник Творчества. Ему доводилось видеть самоубийц. Он старался доставить
ему минимум проблем.
Вскрыть вены в теплой ванне было бы куда приятнее… но,
бесспорно, гораздо грязнее.
Ярослав присел на корточки, тронул лицо. Еще теплое. Он
чуть-чуть опоздал.
— Ты понимаешь, — сказал он, — это ведь не выход. Никогда
выходом не было. Ничего не решало. Ты говоришь — время… время виновато… но ведь
и ты сделал его таким…
Превозмогая полночи покров
Я размыкал трепещущие вежды.
Я ведал тайну сопряженья снов
В благобагряном облаке надежды…
Я прозревал, но страшно осознал
Свой нрав, воспетый в преломленьи хлеба,
И в первый раз мучительно сказал —
Господь мой Бог, я не достоин Неба!
Голос певца заглушал все. Словно Заров говорил в пустоту, в
ватное облако. Ярослав стянул наушники, положил играющий плейер на тело.
— Это — тоже твоя работа, Визитер, — сказал он. — Надо было
очень постараться, чтобы смерть стала песней… Говорить, что мир плох, а мы
грязь — это так легко и так верно. Но раньше ты не искал красоты в смерти. Не
искал спасения в тупиках.
Визитер улыбался, глядя сквозь него. Он ускользнул от
упреков и споров. Он оставил его искать выход в одиночку.
Указав один из путей.
— Нет… — сказал Ярослав. — Все-таки нет.
В прихожей коротко пропел звонок.
10
— Коммандос, — Визирь шагал по кабинету, заложив левую руку
за спину, говорил коротко, отрывисто, словно лаял. — Рэмбо… Товарищ Хайретдинов
доверил тебе операцию, которая переломила бы баланс сил. В нашу пользу.
Шедченко казалось, что мир вокруг плывет.
Реально ли происходящее?
Старые стены, старая мебель, все вокруг — как декорации о
фильме военных лет.
— Что следовало делать товарищу Шедченко в данной ситуации?
— Хайретдинов достал из кармана портсигар, вынул папиросу.
Николай даже не удивился. «Герцеговина Флор»…
— Товарищу Шедченко следовало сосредоточиться на главном
противнике. Убийце. Отсечь его огнем. Приказать Печкину подобраться к нему
ближе…
— Рашид Гулямович… — Семен поднялся с дивана. Парень держал
руки по швам, лицо его слегка побледнело. — Это же не обязанность
телохранителя…
— Сидите. Сидите, товарищ Печкин. С вами разговор особый.
Глаза Семена словно покрылись стеклом. Он медленно опустился
на диван.
— Однако, — Визирь закурил, — товарищ Шедченко предпочел
выстрелить в девушку. Перешагнуть через свои заблуждения — это похвально. Но.
Она ли была в тот момент непосредственной угрозой?
— Она что-то сделала со стариком, Рашид.
Визирь вскинул голову, цепко оглядывая Николая.
— И чем же это угрожало нам? Да, если бы Визард оценил
обстановку, признал заблуждения, стал на нашу сторону, имело бы смысл его
защитить. Но ведь этого не произошло. Правильно я говорю, товарищ Шедченко?
Николай кивнул. Все правильно. Луна сделана из зеленого
сыра, а Земля слеплена из манной каши. На дворе — сорок первый год, и танки
Гудериана рвутся к Москве. Сейчас Хайретдинов качнет головой и скажет:
«Лаврентий Павлович, обратите внимание…» В углу слепо блеснет пенсне…
— Николай Иванович, как можно совершать подобные промахи?
— Я не допускал и мысли, что ей не страшны пули.
— Должны были допускать! Обязаны были допускать! Все! И что
она умеет летать, и что ваши пули — из навоза слеплены.
Хайретдинов вздохнул, сел за письменный стол. Спросил:
— Что прикажите делать товарищу Хайретдинову? Лично
отправиться в погоню?
— Я кровью искуплю свою вину…
Он ли это сказал? Черт возьми? Он никогда не оглядывался на
начальство — потому и сидел в полковниках, а не стал очередным украинским
генералом. Откуда, из каких глубин, всплыли слова? Полстолетия — это не время?
Поколения — это не дистанция? Он ли здесь стоит — или его вояка-дед, до самой
смерти гордившийся, что видел товарища Сталина?
Хайретдинов потер лицо. Непонимающе посмотрел на свою левую
руку. Потряс головой.
— Ладно, чушь, — изменившимся тоном сказал он. — Поздно теперь
разбор полетов проводить… Семен!
