Они отведали кутьи, съели селедку, и Луиза принесла грибной суп и пирожки с грибами, потом рулет с маком, знаменитые веберовские булочки, жареные на конопляном масле сочни, клюквенный кисель — подарок дворничихи, яблоки, орехи и конфеты. Когда есть стало уже невмоготу, Артемий Иванович навалил в вазу из-под фруктов булочек и поставил ее под стол для Полкана.
Луиза напомнила ему об обещании станцевать с ней. Артемий Иванович никогда плясать не умел, но настоянию Фаберовского последовал. Громко топая, он обпрыгал вокруг барышни и свалился в кресло, тяжело дыша.
— Танцен! Танцен! — пыталась взбодрить его Луиза, но он выдержал только еще один круг. Второй раз из кресла он встать уже не смог. Фаберовский оказался более крепок — его хватило аж на три завода музыкальной шкатулки.
Внезапно в дверь требовательно позвонили. Обожравшийся булочек Полкан виновато тявкнул, но тоже встать не смог. Луиза покраснела, и со словами «Ах, Александр Онуфриевич вернулись», бросилась в прихожую открывать.
— Видать, академик околоточного привел, — сказал Артемий Иванович. — Пойду, с лестницы спущу. Что за манеру взяли — праздник православному люду портить! Ты, Луиза, без нас вообще никого в квартиру не пускай, — крикнул он, выходя в коридор, — говори всем, что академик съехал с квартиры на Рождество.
Поляк прислушался. Шума не было. Спустя минуту Артемий Иванович вместе с немкой вернулись и объявили, что это приходил переводчик Игнатий Лабурда от посла снизу, так как «висконт на шум жалуется», был ими приглашен в гости и пошел отпрашиваться. Вернулся переводчик через пару минут. По уверению Лабурды, виконт Феррейра де Абреу был человеком невредным и охотно отпустил толмача к его соотечественникам. Более того, он велел своему камердинеру выдать переводчику на праздник бутылку отменного портвейна, доставленного ему из Лиссабона.
Лабурду усадили за стол рядом с Луизой и Артемий Иванович на правах хозяина объявил, что хотя оно и не положено, однако с учетом обстоятельств он позволит себе нарушить обычай, и выпьет рюмочку «лиссабона» прямо сейчас, в сочельник. Луиза Ивановна сходила за штопором, и бутылка портвейна была торжественно откупорена. Всем досталось по маленькой рюмочке, а потом бутылкой завладел Фаберовский, передвинул кресло к камину и сел, вытянув к огню ноги. У ног его тут же улегся Полкан, мерно тикали часы на стене, и поляку показалось, что чудо свершилось наяву, он вновь в своем лондонском доме, в любимом кресле перед камином, в руке рюмка с портвейном, за окном плывет гороховый туман, а в ногах мирно посапывает жена.
— Так вы, господин Лабурда, бразильским языком владеете? — осведомился Артемий Иванович, когда портвейн в рюмке закончился.
— Владеем-с! — мотнул головой толмач. — А еще я при нем куком состою, попугаев готовлю.
— Как это — попугаев? — удивилась Луиза Ивановна.
— Очень просто. Дело в том, что за те годы, что висконт был в Петербурге не у дел и жил на иждивении у сеньора Герике, у него на нервической почве развился некоторый род бессилия. Висконт наш — мужчина страстный, многих петербургских дам очаровал, и они пошли на весь позор и неудобства супружеской неверности, однако радостей супружеской измены не познали и оттого были в претензии сеньору висконту. Говорят, до моего приезда он лечился «виталином» у сеньора Гачковского, но лечение ему не помогло. Я же предложил ему народное бразильское средство: стюдень из попугайских клювов.
— А вот в Англии в аквариуме рыбы специальные водятся с восьмью ногами, — перебил Артемий Иванович. — У них клюв как раз на нужном месте. Стюдень из таких клювов забористее должен быть.
— Да где же я такую рыбу висконту возьму?! А попугаев всегда можно купить на Биржевом сквере и на Мариинском рынке. Меня уже там знают и всегда готовят для меня парочку отборных попугайчиков. Нужны, конечно, попугаи ара, но зимой матросы их редко привозят, приходится обходиться другими. А у нас таких мелких попугаев даже рабы на плантациях до революции не ели! Зато я себе приработок нашел небольшой — сдаю попугайские перья одному сеньору по имени Депари, по рублю за фунт, он из них потом птичек делает на женские шляпки, и продает.
— И сколько ж попугаев у вас в месяц уходит? — подал голос из кресла поляк.
— За те несколько месяцев, как висконта вновь приняли на службу, он съел четыре дюжины попугаев. Он бы и больше съел, но у нас и так все тарелки под стюдень заняты и ставить некуда. И так его, сеньоры, жалко. Стюдню тарелку съест, и стакан касторки следом, чтобы внутри все не склеилось. А недавно висконт здесь сеньору одну приметил. Такая сеньора — все отдай, мало будет! Теперь по две тарелки в день съедает! Нещастный.
— Два стакана касторки! — покачал головой Артемий Иванович. — Вы не от того его лечите, господин Лабурда. Это враги воздействуют на твоего посла месмеризмом и магнетизмом через его личную корреспонденцию.
— Как же мне быть?
— Тащи всю корреспонденцию посла к нам.
Поляк в кресле восхищенно зааплодировал.
— Мы проведем с нею специальный научный сеанс — видишь, сколько у нас для этого инструментов? — Артемий Иванович показал на полуоткрытую дверь в кабинет академика, где в темноте смутно белели на столе реторты, — и выясним, кто же является сим зловредным магнетизером! Потом его можно будет сдать в полицию.
— Но вся корреспонденция заперта у сеньора поверенного в кабинете, — сказал Лабурда. — Я могу принести только меморандум президента Пейхото, прибывший с последней дипломатической почтой: «Об искоренении пропедризма». Он очень расстроил висконта, ведь в душе тот всегда был антипедристом.
Фаберовский загоготал во все горло, хватаясь за сердце.
— Я вижу, что здесь надо мной смеются! — Лабурда встал из-за стола.
— Ну что вы, господин переводчик, — сказал поляк, утирая слезы. — Мне просто приснился неприличный сон. Вы не сомневайтесь, несите корреспонденцию к нам, и мы выведем поганца-месмеритика на чистую воду.
Лабурда холодно откланялся и удалился.
— Письма не забудь, все тащи, — крикнул ему вслед Артемий Иванович, закрывая дверь.
25 декабря 1892 г., пятница
* * *
Фаберовский проснулся от завываний ветра за окном. За метелью было не только не слышно рождественских колоколов — даже стены на другой стороне двора не было видно. Все кругом было незнакомо. И эта мягкая теплая постель с кружевной наволочкой на подушке, и дорогой тюль на окне с тройными рамами, и пышущая жаром изразцовая печка, и умывальник карельской березы с мраморной доской и сверкающей медной педалью. Поляк вспомнил, как перед самым сном принимал горячую ванну, и как булькал кипяток в дровяной колонке, когда он отворачивал бронзовый кран, и как за дверью в коридоре приплясывал Артемий Иванович с бельем под мышкой, истерично выкрикивая: «Оставь мне воды помыться, сволочь! Я тебе сейчас свет погашу!»
— Герр генерал, герр генерал, — в дверь спальни постучалась Луиза Ивановна. — Дворник пришел. За праздничными деньгами.
