Проснувшись в холодном поту, он обнаружил у себя на туалетном столике рядом с зеркалом картонное сердечко с надписью по-русски «Цару моего серца» и императорской короной, и тут же позвонил, чтобы эту гадость убрали, а ему подали халат и умыться. Было два часа ночи, и под окном кто-то кричал: «Совсем руки-ноги оторвали! Государю пожалуюсь!»
Этот дурацкий сон не шел у него из головы весь день. Вечером приехал с супругой австрийский посол Волкенштейн-Тростбург, вот уже десять лет служивший в Петербурге. Посол был своим человеком в доме, он был постоянным гостем на обедах во дворце князя, а великий князь часто навещал посла в австрийском посольстве, занимавшем шикарный особняк на Сергиевской в створе Моховой улицы. За столом Его Высочество поймал себя на мысли, что все время разглядывает жену посла как возможную замену своей порядком уже опостылевшей супруге. Графиня Мария Волкенштейн была дамой интересной, опытной, имевшей за плечами уже второе замужество — первым браком она была за министром императорского двора в Берлине Шлейницем. Ей посвящали свои музыкальные опусы многие композиторы, сам Вагнер считал за честь быть знакомым с нею, а салон ее в Петербурге за обаяние хозяйки слыл лучшим после салона княгини Волконской. «Наверное, в ней есть какая-то изюминка, а не только сумасшедшие выверты, — подумал великий князь. — Минни же со своей идеей фикс и этим Николаевым доведут меня до могилы!»
Печалило его то, что мужа графини нельзя было отправить в Вильно командовать полком, и неудобно было как-то — Волкенштейн ему все-таки приятель. Опять же: если уж менять супругу, то на кого-нибудь помоложе, да и как графу с женой развестись, когда это им не дозволено.
— Жалко, граф, что у вас в Австрии не принят гражданский брак, — сказал Владимир Александрович.
— Возможно, что скоро и будет, по крайней мере, в Венгрии, — ответил посол. — В новом министерстве Векерле готовится законе об обязательном для венгров гражданском браке.
Владимир Александрович расхохотался:
— Вот бы наш милейший министр внутренних дел вошел бы с таким предложением к Государю, а тот возьми да и согласись! Вот была бы умора! Племянничка моего, цесаревича, придет время женить, сейчас принцессу привезут и в Спасскую часть по месту жительства на предмет записи в матримониальный реестр! А по всей столице колокола благовестят да с крепости пушки палят: выход наследника цесаревича с молодою женою из полицейской части!
Владимир Александрович представил себе наследника-цесаревича с гессенской Алиской, которую уже несколько лет прочили ему в невесты — на полголовы выше жениха, с острым хоречьим лицом и злыми глазами. Они стояли в воротах Спасской полицейской части, и частный пристав с помощником держали над ними венцы. Потом вместо Ники он представил себя, и странное дело — невеста уже не казалась ему такой противной и злой. Прежде чем наклониться к ее розовому ушку и шепнуть ей, как она хороша на фоне этих ворот, выкрашенных казенной зеленой краской, он поправил корону, чтобы она не сползала на глаза, но его мечты развеял дворецкий, явившийся доложить, что военный агент австрийского посольства полковник Клепш просит допустить его к послу по срочной надобности.
Владимир Александрович милостиво пригласил Клепша разделить с ними их далеко не скромную трапезу — великий князь знал его с тех времен, когда старший братец был еще цесаревичем.
— Граф, — обратился полковник к Волкенштейну. — Курьер только что доставил пакет с почтой, в которой содержатся важные сведения, касающиеся Его Высочества. По сведениям нашего военного атташе в Париже майора Сильвиньи, нигилисты намерены произвести взрыв во французском посольстве в Петербурге во время официального приема, устраиваемого герцогом Монтебелло для русского императора, и уничтожить его вместе с семьей и великими князьями.
— И директор полиции смеет утверждать, что никаких заговоров нет, а мне ничего не угрожает! — загрохотал Владимир Александрович. — Скажите мне, граф, что сделал бы начальник австрийской полиции, если бы русский царь известил его о заговоре против вашего императора!
— У нас был бы страшный переполох и беспорядок, я так думаю, — сказал Волкенштейн.
— А у нас даже беспорядка нет. Наоборот, тишина и спокойствие. Полиция бездействует, а обратись я к начальнику царской охраны — так он меня просто высмеет!
— Генерал Черевин — удивительно неприятный субъект, — согласился Волкенштейн, который прекрасно знал генерала — квартира его находилась на первом этаже в том же доме, что и австрийское посольство. — Однако его сын значительно нам неприятнее. Третьего дня, когда Ваше Высочество приезжало к нам, на крыльце посольства лежали неопознанные экскременты, и кто-то рукою этого самого сына генерала Черевина написал на стене грифелем: «От лиги чешско-сербских патриотов».
— Генерал Черевин со своим сыном-корнетом очень недружелюбны по отношению к Австрии, — поддержал посла полковник Клепш. — Я заметил, что он никогда не пьет у себя в квартире, а только по ресторанам и в Яхт-клубе, — дома он только спит, — но он специально выставляет пустые бутылки на подоконник. Чтобы портить внешний вид нашего посольства.
* * *
Бутылки в черевинском окне раздражали не только австрийцев. О них любили посудачить посетители варгунинского трактира по соседству, они обсуждались в салоне графини Клейнмихель, и даже Петр Емельянович Владимиров, вышедший с супругой прогуляться перед сном после плотного рождественского обеда, не смог обойти их вниманием.
— Зря ты сомневаешься, Гапушка, — говорил кухмистер жене. — Мне так кажется, что господин Владимиров со своим начальником не простые какие агенты полицейские, а в самой царской охране служат. Больно уж они нахальные, да промеж собою как равные говорят, хотя один в шубе, а другой в пальтецо. А чин царской охраны, Гапушка, куда важнее врача или инженера. Вот взгляни на окна генерала Черевина. Кто еще решился бы в доме австрийского посольства подоконники пустыми бутылками заставить? А этому хоть бы хны. Другого в участок бы сволокли, а тут какой уж участок! Сам кого хочешь в Сибирь отправит. Я вот слыхал, что Черевин одного жида-адвоката на три месяца в Сибирь заслал как политически неблагонадежного, чтобы тот на процессе какой-то его просительницы речь супротив нее произнести не смог. Или, скажем, с варгунинским младшим сынком история. Уж кого только не подмазывал папаша, когда его оглобля в присутствии жребий вытянула. Ничего не помогало. За пять тысяч пытался его в учителя сельские пристроить, семь предлагал, чтобы в ветеринары записали. Уже все, в Туркестанский округ назначили — а Черевин взял, да отменил. Теперь в гвардии служит.
— Ох, Петр Емельянович, неспокойно мне… — отвечала супруга. — Куда лучше анжинер какой гражданской, или даже врач…
— Врачи все выкресты, очень такого добра надо. Да и прими ты в рассуждение, голова твоя еловая, что врачи с инженерами к нам не сватались до сих пор.
— И агенты не сватались, — слабо попыталась возразить жена. — Ну что же ты опять-то за это дело с наследством ухватился, и так весь город смеется! У Варгунина в свечной лавке приказчики до сих пор зубы скалят, когда я мимо хожу.
