— Граф Келлер в столовой, я сказала ему, что ты его разыскиваешь.
— Вот дура-то неученая! — буркнул Петр Николаевич себе под нос. — Даром что тесть твоего брата — министр народного просвещения.
Он вышел из леса и подошел к супруге, которая нагребла в буфете конфет и стала тут же их запихивать ему в карманы. К ним приблизился лакей с подносом, уставленным хрустальными бокалами, и встал поодаль.
— Да хватит же, Екатерина Григорьевна, графиня Клейнмихель смотрит! — Петр Николаевич оттолкнул руку жены с зажатой в ней горстью конфет.
— А что мне с ними тогда делать?
— Съешь их.
— Но они для детей!
— Для детей у меня вот тут, — Дурново похлопал себя по оттопыренным карманам мундира.
Он сделал знак лакею, тот вынул из ледяной глыбы у стены бутылку шампанского, ловко открыл ее и наполнил один из бокалов.
Петр Иванович хлопнул его залпом, как водку, и решительно вошел в столовую. Зал был залит светом, было очень жарко, и в воздухе можно было вешать топор от запаха пота, смешанного с ароматами духов и свечей. Громкое жужжание голосов, позвякивание бокалов и тарелок, приглушенное хлопанье пробок оглушали после тишины и полусумрака аванзалы. Здесь тоже был сервирован открытый буфет, а напротив него переливалась радужными цветами еще одна ледяная глыба с шампанским, но уже без крысы.
Дворецкий объявил прибытие тайного советника Дурново с супругою. Очередной лакей подал ему бокал, вино ударило в голову, а ноги стали ватными — должно быть от страха. Петр Иванович рассеяно осмотрел присутствующих. В столовой в ожидании начала благотворительного концерта толклось, переминалось с ноги на ногу, жрало и пило блестящее собрание представителей высшего света.
Здесь был и министр внутренних дел, дальний его родственник Иван Николаевич, и управляющий министерством путей сообщения, и командующий императорской главной квартирой, и начальник главного тюремного управления. У самой ледяной глыбы тянул бутылку за бутылкой дипломатический корпус: француз граф Монтебелло сам доставал шампанское, передавал итальянцу барону Марокетти, и уже затем состоявший при иностранцах особый лакей откупоривал ее. А вот графа Келлера видно не было. Может быть, он стоял где-то далеко, а может и вышел куда-то. Зато у окна близ двери на балкон стоял сенатор Оржевский, к которому присоединились градоначальник фон Валь и начальник канцелярии генерала Черевина камергер Федосеев. Опустив глаза и не глядя по сторонам, Дурново решительно направился к ним. Не то чтобы они были приятны ему, но все так или иначе были причастны к одному делу, к охране порядка в столице и в империи, а потому отличались плохой наблюдательностью и не входили в круг знакомств, в котором вращался генерал Келлер.
Ни разу в жизни Петр Николаевич не обращал внимания на пол в тех местах, где он бывал. Теперь же он заметил, что в некоторых местах паркет плохо натерт мастикой, кое-где были видны длинные царапины от шпор. «Пол и мораль» — припомнилось ему название недавно читанной книжки.
— Я не понимаю, как так можно было поступить! — воскликнул где-то над его ухом женский голос. — Человек с высоким положением, пользующийся весом в обществе, согласился содержать ее в обмен на любовь, и дает ей все, что он может потратить сверх содержания своей семьи, а она так бестрепетно обманывает его! В конце концов, это низко!
— Но что делать, если она имела несчастье полюбить другого, — сказал уже другой женский голос, — но не может пока открыто отказаться от покровительства, чтобы не нанести человеку незаслуженную душевную рану?
— Все это чушь собачья! — раздался сварливый старушечий голос, сопровождаемый гневным постукиванием палки по полу. — Вы мне тут про душевные раны не рассказываете! Разве можно нанести рану душе бесчувственного болвана?
Дурново почувствовал, как комковатый узел орденской ленты на шее, завязанный им после получасовых мучений, стал еще сильнее тереть загривок — краем глаза он заметил движение указавшей на него палки.
— Старая карга, — проворчал про себя Петр Николаевич, узнав известную всему Петербургу своим несносным характером старуху Прасковью Иосифовну Топчину, в свое время найденную самим Бонапартом в Москве на обгорелых развалинах губернаторского дома и увезенную императором в Париж.
Злые языки говорили, что ни о чем он так не жалел в последние годы на о-ве Св. Елены, как о том, что не было с ним Прасковьи Иосифовны.
— Вот при Александре Павловиче и Буонапарте действительно были мужчины, которым можно было нанести душевную рану. И я наносила их, можете мне поверить. А в том, что дама, имеющая богатого и солидного покровителя, решила сама оказать покровительство человеку молодому и малоденежному, я не вижу ничего дурного. Ведь она не тратит на своего протеже денег, которые получает от своего покровителя!
— А вот когда я, например, лечу на крыльях любви, я вовсе не думаю о деньгах.
«Что за идиотка?» — подумал Дурново и оторвал взгляд от паркета. Говорившая была смазливой шестнадцатилетней девицей с глупым восторженным лицом, которая явно только что начала выезжать в свет.
— Вы не правы, милочка, — оборвала девицу Прасковья Иосифовна. — Лишь те крылья любви, что оперены ассигнациями, могут нести вас достаточно далеко и долго, и могут вознести достаточно высоко. Только перышки эти следует конвертировать в какие-нибудь надежные вложения за границей, чтобы грянувшись с крыльев тех оземь, жить потом себе припеваючи, как Катька Долгорукая, а не кусать локти. Вот если камергершу Федосееву вчистую уволят, то будет она себе на мужнино жалование раз в год чулки покупать и перчатки бензином мыть.
Сквозь скрипучий голос Топчиной Петр Николаевич вдруг услышал знакомый бас графа Келлера и снова быстро опустил голову. «Только бы не заметил и не пристал», — подумал про себя Дурново и быстрее засеменил ножками.
— А боишься опозориться — используй афродиазические средства, — разгорячено доказывал граф своим собеседникам, стоявшим кружком неподалеку от дам.
— В Европе, я знаю, пользуются успехом возбудительные гензензовые и ассератические лепешки, — с легким, едва заметным армянским акцентом отвечал собеседник Келлера, пожилой тайный советник в мундире министерства народного просвещения. — Я пробовал их в Неаполе тем летом, и скажу вам — это вещь. Еще могу порекомендовать бальзам Жиля де Самомона, пьете по 1 чайной ложке на хорошем вине!
«Самое худшее, что можно было бы себе выдумать — это Келлер в компании тестя моего шурина», — подумал Петр Николаевич, но стоически продолжил свой путь, делая вид, что никого не замечает вокруг.
— Я боюсь, господа, — возразил третий голос, которого Дурново не признал. — И не уговаривайте. Все эти средства содержат в себе тинктуру шпанских мух, которая есть обыкновеннейший кантаридин. Мне рассказывали, что победитель ваххабитов Ибрагим-паша как-то принял несколько граммов тинктуры шпанских мух и умер в страшных судорогах от образовавшегося приапизма.
— Ибрагим-паша — чахлая турецкая натура, — сказал граф Келлер. — Для русского человека ваш этот кантадерин опасности не представляет, разве что человек этот ростом с гулькин нос. Тут уж ничего ему не поможет, разве палку привязать, было бы к чему. Ах, Боже мой, Петр Николаевич, дорогой!
