— А ты, Сергей, не ехидничай, — возвысила голос генерал-майорша. — Вмиг наследства лишу!
«Господи, какие они все мелочные и убогие… — подумал капитан и налил себе водки.
— Монархия в опасности, жалование нищенское, меня самого того и гляди убьют, а они делят незнаемо что… Процентов с этого капитала на каждого по сорок рублей в год, на них даже шинель новую не купишь. Мамаша и вправду всех еще пережить может, ей-то что — за ошибки в сенных ведомостях драндулей на навешивают, письма смертельно опасные не похищают…»
Ему вспомнился разговор, произошедший сегодня с тестем, генерал-майором в отставке Рабинович-Апостолом. «Казна, знаете ли-с, не бездонный карман, — заявил ему тесть после присущих светлому празднику поздравлений. — Приходится себя ограничивать. К тому же времена справочных цен ушли в прошлое-с. Вы в минувшем месяце брали, и еще раз летом после лагерей, и весной два раза, да с того Рождества за вами долг, а внучку мне так и не родили.» На жалкие оправдания капитана, что такое со многими бывает, тесть ответил просто и круто: «Что-с? Со многими бывает, но все, представьте себе, отдают-с.»
Стук в дверь прервал поток его мыслей. Открыл Макаров, сидевший у дверей на табурете.
— Что там, Алексей? — спросил пристав.
— Говорят, что арестант буйства чинит, «Марсельезу» по-французски запел.
— При твоем отце, Иван, в Рождество арестантам непременно угощение полагалось. Калачи какие-нибудь или еще что.
— Калачей ему! — передразнил маменьку капитан, которого совсем развезло от трех или четырех выпитых подряд рюмок. — Драндулей ему надо рождественских, а не калачей, да в харю! Пойду, дам.
— Сиди, Александр, — осадила его мать. — Ты уже пьян безмерно. Я сейчас сама спущусь и угощу его. А вернусь — объявлю свою волю.
— Тоже нам государыня выискалась! — проворчал про себя судейский.
«Может, тот мерзавец в кутузке и не собирался красть у меня письмо бразильца? — подумал капитан, когда Марья Ивановна ушла кормить арестанта. — Может, он случайно на меня лестницу в темноте опрокинул, а я письмо и обронил? Так, видать, и было. Иначе почему у него на портсигаре дарственная надпись от товарищей по Якутской ссылке? Политический, да из Парижа… Нет, письмо ему было не нужно. Ему был нужен я. Откуда же они узнали, что я в Лиге состою? Завтра сдам мерзавца Его Высочеству. Может, награду какую получу. Хотя бы рублей пятьдесят. Лишь бы только не орден. Год назад я получил Анну 2 степени, теперь по порядку должен Владимира четвертой… В следующем году мне дадут его за выслугу, стало быть без взноса. А если сейчас вне очереди, сорок рублей вынь да положь, да еще сам крест двадцать рублей…»
— Ох, Вера, не случайно вам всякие страсти нагадались! — объявила Мария Ивановна, вернувшись с дочерью обратно. — Мне городовой арестантскую открыл, а арестант уже песен не поет, сидит тихо. Я к окошку подошла, калач арестанту протягиваю, а у него в темноте не лицо, а чисто свиное рыло! Я ему «С Рождеством Христовым» говорю, а он мне: «Хрю, хрю», схватил калач и убежал.
Она перекрестилась.
— Не знаю я такого слова «хрю-хрю» по-французски, — заметил судейский. — Может «фру-фру»? Что же ты, Вера, не рассказала, что вы с матушкой себе нагадали?
— Жениха она себе нагадала, какого-то чиновника в мундире Межевого ведомства.
— И чего ж тут страшного? — спросил пристав. — Приличная партия.
— Так он не просто в мундире был, а с рогами на голове!
— Вполне обычное явление в супружестве, — пожал плечами судейский. — Не теряйся, Верунчик!
— А еще у него из-под полы мундира торчал ослиный хвост! — сказала Марья Ивановна.
— И говорил он Верочке, что ждет новая беда всю нашу семью!
— Бог с вами, матушка, с вашими суевериями, — махнул рукой Сергей. — Переходите лучше к делу, а то братец уже на стуле едва держится.
За дверями раздался шум, и донесся голос старшего сына судейского: «Маша, Женя, идите сюда! Сейчас дядя Саша харей в бланманже упадет… Вот сюда, Женечка, смотри, глазом прямо в скважину. Видишь своего папеньку?»
— Ну что ж, дети мои, я долго думала, и вот вам мое слово, — громко объявила генерал-майорша. — Я знаю, что более всего нуждается из вас Александр, ибо служба гвардейская дорога, да еще адъютантом при штабе Гвардейского корпуса. Требуется прилично содержать себя, да двое детей, из которых один в кадетском корпусе.
— Сс-сс-семьдесят рублей, матушка, му-ммундир ему, — сказал капитан. — Каждый год растет-с, мм-маленький ублюдок.
— Я понимаю, что нужны всегда мундиры первого срока, и шитье золотое да серебряное, а не мишурное. И лошадь, и корма для нее… А жалование-то, поди, все на букеты полковым дамам уходит…
— Ну, м-маман, мы все-таки не в кавалергардах, у нас в Семеновском кое-что от жалования остается… — добродушно сказал капитан, уже мысленно произведя калькуляцию и высчитав ежемесячную прибавку к жалованию от наследуемой суммы, а также составив список первоочередных покупок.
— Однако Александр женился на дочери интендантского генерала из выкрестов, об Иване и говорить нечего, а Сергей и вовсе в адвокатуру хочет, где на адвокатах просто клейма ставить негде! Не хочу я, чтобы моими деньгами жидовские капиталы приумножались!
— Существеннейшее прибавление к еврейским капиталам, матушка, — ухмыльнулся судейский. — Господину Ротшильду как раз не хватало ваших десяти тысяч до миллиарду доложить.
— А посему, — перебила генеральша младшего сына, — все десять тысяч с процентами на день моей смерти я завещаю Вере, так как ей замуж надо выходить и приданое для того надо иметь.
— Драздвуйте, а мне? — подал голос со своего табурета Макаров.
— Ах, Лешка, совсем про тебя забыла со злости, — простодушно всплеснула руками Марья Ивановна. — Тебе я отказываю 300 рублей.
— Да чтоб вы сдохли, мамаша! — выговорил ошеломленный капитан.
— Тебе-то теперь что с того? — хмыкнул младший брат. — Тебе все равно ничего не достанется.
26 декабря 1892 года, суббота
* * *
В доме Полюстровского участка, в этом пригородном храме незыблемых самодержавных основ, с самого раннего утра царил подлинно русский дух: смесь запахов сырых валенок и кожаной амуниции, махорочного дыма, рождественской елки на втором этаже и кислого запаха давленых клопов из кутузки, в который из щели под дверью казармы, где оглушительно храпели упившиеся вчера до положения риз городовые, подмешивалась мощная струя перегара, а из открытой кухонной двери тянуло квашеной капустой.
В огромном чугуне, кипевшим на кухонной плите, варился нечищеный картофель. Рядом на гигантской медной сковороде тушилась капуста на весь Полюстровский участок. В углу рядом с окном возвышалась составленная из грязных фарфоровых тарелок Вавилонская башня, с которой кухарка Настасья снимала по одной тарелке и яростно швыряла в грязную воду в старом свином корыте.
