Артемий Иванович маханул стопку водки, сиротливо стоявшую на столе, зажевал оставленной ему поляком и Луизой Ивановной с рождественского стола тушеной в гусином жиру капустой, и изложил свою повесть быстро и незатейливо.
После одного из петергофских праздников в начале лета 1874 года юный учитель рисования из городского училища познакомился с пятнадцатилетней девочкой Настасьей Нестеровой, служившей в прислугах у петергофского полицмейстера. Оба кричали «Ура!» Государю императору и оказались в Дворцовом госпитале с вывихнутыми челюстями. Артемий Иванович влюбился в нее с первого взгляда и целый месяц все свободное время проводил на берегу у Самсониевского водовода напротив полицейской части, подстерегая свою ненаглядную, когда та выходила на рынок или в лавку. Ненаглядная не проявляла к нему особого интереса, на все красноречивые пассажи учителя рисования отвечала «Вот еще выдумали, лучше семечек купите» и сплевывала лузгу на землю. Однажды, поймав ее между покойницкой и выгребной ямой, он решился сделать предложение. «С какой такой стати я за вас замуж пойду? — с визгливым хохотом ответила ему его любовь. — Я уж месяц как от Александра Захаровича ребеночка понесла».
Рассказывая историю своего сватовства поляку, Артемий Иванович признался, что совершил тогда непростительную ошибку, поддавшись романтическому настрою своих чувств — визгливый смех бесстыжей девки он принял за истерический плач обездоленной девушки о своей горькой судьбинушке, — что и привело к последовавшей за этим катастрофе в семействе полицмейстера. Он решил, что должен отомстить сатрапу за поруганную честь и исковерканную жизнь своей невесты. Он явился в полицейскую часть и потребовал к себе полицмейстера, намереваясь дать ему в морду. Однако городовые просто выкинули его на улицу. Тогда он написал анонимку за подписью «Ваш доброжелатель» и подкинул ее через открытое окно на дачу фрейлине Шебеко, невестке и наперснице княжны Долгорукой, незаконной матери целой кучи царских детей.
Вот тут заварилась каша. Учитель рисования стал распускать по всему городу сплетни о чудовищных оргиях в доме полицмейстера. Вскоре Владимиров получил от Настасьи записку, приглашавшую его на свидание на Троицком кладбище у моря. Вместо Настасьи он встретился там с двумя младшими сыновьями полицмейстера, — старший служил в это время в Забайкалье, — которые отлупили его среди могил, после чего учителя рисования вновь поместили в Дворцовый госпиталь с вывихнутой челюстью. Среди петергофских либералов прошел слух, что герой скончался и будет тайно захоронен в ближайшее воскресенье, так что в назначенный день на кладбище появились две делегации: одна несла венок с надписью «Жертве полицейского произвола», а вторая — «Апостолу Правды от городского училища». Настоятель кладбищенской церкви разъяснил недоразумение, и венки были доставлены пострадавшему от бесчинств прямо в госпитальную палату — не выбрасывать же, в самом деле, венки, как-никак деньги плочены. Посетил героя в госпитале и прокурор Петербургского окружного суда Кони, снимавший в то лето дачу в Старом Петергофе на Манежной, вместе с гостившим у него знаменитым адвокатом Сморкаловым.
Сморкалов энергично взялся за дело и вскоре полицмейстер был арестован по обвинению в растлении крестьянки Нестеровой. Все в Петергофе, и в первую очередь сам Владимиров, были напуганы и обескуражены случившимся. Полицмейстер Сеньчуков, два десятка лет отсидевший на своем посту, вновь почувствовал себя рядовым 6-го Карабинерского полка и стал давать показания, признавшись в интимной связи с прислугой, но с ее согласия. Однако потом что-то произошло. В училище учителю рисования недвусмысленно посоветовали забыть об этой истории и рисовать, как ни в чем, ни бывало, с детьми гипсовых болванов, а полковник Сеньчуков вернулся к исполнению своих обязанностей. В панике Владимиров примчался к своему покровителю и дальнему родственнику, купцу Нижебрюхову, выступавшему тогда в Кронштадте вместе с купцом Ясюковичем предпринимателями по водопроводному делу, за помощью. Тот свозил его «для здоровья и предохранения от романтических бредней» в рублевый публичный дом, оплатив родственничку час уединения со знаменитой проституткой по прозвищу Кувшин, а затем грозно велел вести отныне себя тише воды, ниже травы. Спустя два года Сеньчуков вышел в отставку в чине генерал-майора, а еще через три переехал с женой куда-то в другое место. Что случилось с Настасьей, Владимиров так никогда и не узнал, но больше в Петергофе он ее не видел. И вот теперь оказывается, что ее взял к себе кухаркой старший сын полицмейстера Сеньчукова!
* * *
Буран на улице свирепствовал по-прежнему, Фаберовский с Артемием Ивановичем взяли извозчика и поехали в знакомые по дезинфекторской деятельности Воронинские бани, чтобы привести себя в порядок перед отправлением на обед. «Зачем вдруг Артемий Иванович понадобился преуспевающему кухмистеру? — думал поляк, когда они вдвоем сидели в пару на полках. — Может быть, это еще одно звено в той таинственной цепи событий, в которые они погрузились? Ведь никаких капиталов за душой Артемия Ивановича не числится, вот эти три березовых листа, прилипшие к нему, и есть все его состояние. То малое, что досталось ему от папаши, было пропито им вместе с дядей Поросятьевым еще тогда, между похоронами и сороковинами.»
Из бани они отправились в магазин готового платья на углу Казанской и Демидова переулка, где на 70 рублей одели поляка с ног до головы. На оставшиеся тридцать рублей они экипировали Артемия Ивановича, купив ему черное пальто с телячьим, но новым воротником и подержанный клетчатый пиджак весьма приличного качества — как ни вертелся он перед зеркалом в визитках и фраках академика Кобелевского, костюмы были слишком узки, да и ростом академик был значительно ниже. Брюки же и ботинки, на удивление, подошли и были реквизированы в шкафу на Конюшенной. Чистое белье, за копейку вымытое, высушенное и выкатанное в бане, и магическое искусство цирюльника преобразило их обоих, так что когда они в обновах вошли в подъезд кухмистерской, швейцар Семен Лукич непроизвольно вытянулся перед прибывшими господами.
Встречать их на пороге квартиры вышел сам хозяин. Кухмистер был одет в синий сюртук на четырех пуговицах и шелковый жилет, украшенный вышитыми цветами. Он лично принял шубу у поляка, шепнув ему на ухо, когда шуба оказалась на вешалке:
— Я вам, ваше высокоблагородие, в карман шубы только что еще сто рублей положил. Просьба у меня к вам нижайшая: прикажите вашему подчиненному на дочках моих жениться. Дело важнейшее. А благодарность, само собой, особо будет!
— А, так вот в чем дело было, — сказал Фаберовский. — Да только он же нищий!
— Как же! Нищий! Ха! — Кухмистер хмыкнул. — Покорнейше просим уделить мне минутку для разговора наедине у меня в кабинете — я вам все разъясню.
— Добже, — сказал поляк. — Заодно у меня будет к пану ответственное поручение по части нашей с Артемием Ивановичем службы.
— Всегда готов услужить, — расплылся в улыбке Петр Емельянович. Он распахнул дверь в гостиную и объявил: — Милости просим, гости дорогие!
Газовый вентиль справа от двери в гостиную был торжественно отвернут, и пятирожковая люстра на потолке загорелась еще ярче, осветив остававшиеся в полутьме углы комнаты. С дивана навстречу гостям поднялись три дамы.
