— Да-да, Ваше Высочество, — поддержал батюшку Пистолькорс. — Самое дело для таких спортсмэнов!
Из правого глаза корнета Борхвардта выкатилась крупная слеза.
— Ну что вы, корнет, будьте мужчиной! — сказало его высочество. — Вопрос с моей охраной, как я понимаю, решен, и я могу спокойно положиться в этом деле на капитана Сеньчукова с отцом Серафимом. Господ офицеров прошу проследовать в столовую, а вы, корнет, идите на кухню и отведайте блюд, для нас предназначенных. Пойдемте с нами, батюшка, благословите трапезу.
— Сейчас, Ваше Высочество, только с капитаном Сеньчуковым переговорю. Вы что-то хотели мне сказать, капитан? Вы очень пристально на меня смотрели.
— Им в день и по пятнадцати копеек хватит! — выпалил капитан.
— Прядильщики — тоже люди, если рассуждать по-христиански, и на сорок пять копеек с ихним удовольствием проживут.
— А я тогда у вас поставку полушубков отберу на себя!
— Это еще почему!?
— Обмундирование дружинников уже на мою военную часть относится. Мне же отвечать, как они на улицах перед Его Высочеством выглядеть будут.
— Ну, хорошо, я думаю, что на благо нашего общего дела мы с вами должны иметь душевное согласие и христианское единомыслие. С одного рыла по 15 копеек в день каждому из нас будет, только, чур с полушубками я тоже буду в доле. А как же вы намерены это провести? Через интендантство? Через тестя вашего, ворюгу?
— Я еще не знаю.
— Главное, чтобы не перехватил никто. А то вон князь Оболенский выпишет их для двора Его Высочества, и останемся мы с вами с носом…
* * *
Ни на какой Дмитровский поляк с Артемием Ивановичем не поехали, сил на это не было никаких совершенно. Покинув квартиру Черевина и взяв извозчика, они заехали в оружейный магазин «Макс Фидлер» на Невском, где за шестьдесят рублей купили два английских «веблея», две коробки патронов и пристреляли их в тире здесь же в оружейном депо. Затем они прибыли на Конюшенную, где дали Луизе красненькую на провизию, а сами завалились спать, что и делали до обеда. Луизина стряпня — перловый суп и картофельный салат, — была пресной после кухмистерских вакханалий, и сразу после трапезы поляк отправился отдыхать дальше — у него все еще болела спина и было очень себя жалко, а Артемий Иванович заперся в кабинете академика и занялся опытами. Он перебрал содержимое ящичков красного дерева с латунными замочками, в которых Кобелевский хранил свою коллекцию препаратов, потом безжалостно вывалил на стол предметные стеклышки безумно дорогого цейсовского стекла, склеенные канадским оптическим бальзамом, разодрал их и соскреб с них всю разноцветную сколизь и чушь, прилепив на одно из них гуммиарабиком дохлого таракана, найденного на полу. Затем он извлек из высокого деревянного футляра микроскоп и положил стеклышко на столик под объектив. Однако в окуляре микроскопа было темно и ничего не видно.
— Что за черт! — рассержено сказал Артемий Иванович, вынул из микроскопа окуляр и пошел с ним к поляку. — Степан, ты у нас в университетах обучался, объясни, что с этой штуковиной произошло? Смотрю через него в окно, свет видать, а вставлю обратно в микроскоп — ни видать ни зги!
Фаберовский оторвал голову от подушки и посмотрел мутным взором на Владимирова.
— Не разоряй академика, пан Артемий, этот микроскоп стоит нашей поездки в Якутск.
— Я уже над ним поработал, — гордо сказал Артемий Иванович. — Теперь за него дальше Луги не уедешь. Ящик дороже стоит.
— Дай окуляр сюда!
Артемий Иванович пожал плечами и протянул окуляр Фаберовскому.
— А через что я на таракана смотреть буду? В кулак? Я уже и тетрадь завел для записи моих научных открытий.
Рука поляка с окуляром на мгновение застыла в воздухе, потом он резко сел на кровати.
— Я совсем забыл про Авдотью! — сказал он. — Давай-ка зайдем к ней. Может, она чего про бразильца видела. Заодно я ей вместо обещанной подзорной трубы этот окуляр вручу. Для подогрева служебного рвения.
Они оделись, вышли на улицу и быстро перебежали Конюшенную, настороженно озираясь вокруг. Открыл им брат Авдотьи, представившийся конюшенным офицером отделения русской упряжи коллежским секретарем Петушковым.
— Так это правда, что ей пенсию назначат? — спросил он, бессмысленно выпячивая нижнюю губу.
— Назначат, — уверенно подтвердил Фаберовский. — Где Авдотья Петровна?
— На своем посту, — сказал Петушков, пропуская их в квартиру. — На шкафу-с.
И услужливо открыл господам дверь в комнату сестры.
— Кто там, Володенька? — спросила со шкафа Авдотья.
— Начальство твое прибыло-с, — ответил брат. — С ревизией.
— Ох, батюшки, я сейчас спущусь.
Сверху на Фаберовского и Артемия Ивановича посыпались полуобъеденные пряники и конфетные обертки. Затем стал выдвигаться внушительная авдотьина корма, обтянутая шерстяной заплатанной юбкой.
— Сидите, сидите там, Авдотья Петровна, — поспешно сказал Артемий Иванович.
— Что бразилец? — спросил поляк.
— Уехавши только что, четверти часа не прошло, — сказала Авдотья и продемонстрировала огромные кондукторские часы черного металла. — А его прислужник, долговязый такой, с усами, что птиц ему все время носит, тотчас в кондитерскую отправился, и посейчас там. А вот что дома делается — не видать, пока свет не зажгут.
— Видим мы, Авдотья, что не манкируешь ты своими обязанностями, — торжественно сказал Артемий Иванович. — Потому решил его превосходительство наградить тебя особой зрительной трубой.
— Правда?!
— Вот тебе крест!
— Да, это так, — подтвердил Фаберовский. — В дополнение к твоей эмеритуре.
— Вот видишь, как тебе повезло! — сказал Петушков и благоговейно принял у Артемия Ивановича окуляр от микроскопа, чтобы передать сестре. — Тут буквами иностранными написано: «Карл Цейс, Йена». Не меньше пятидесяти рублей стоит. Я тебе когда еще говорил — займись делом! Что попросту на шкафу матрас протирать… А тут тебе эмеритура, и труба подзорная… А у нас пенсию вон сколько выслуживать надо!
— Ну как? — спросил поляк, когда Авдотья взяла у брата окуляр и приставила к глазу.
— Ух, как видать! — сказала она и перевернула окуляр другим концом. — А так даже еще лучше!
— Премного благодарствуем, — сказал Петушков.
— Ну, раз видать — то виждь. Мы еще придем, — сказал Артемий Иванович, и они покинули квартиру Петушковых.
— Чего она там увидела? — недоуменно спросил поляк, когда они вышли на улицу.
— Сам не пойму. Я и с одной стороны смотрел, и с другой — ничего не видать, муть одна. Но может у ней со зрением плохо? Я в твои очки тоже ни черта не вижу, а ты вон как сыч в шубе — наскрозь видишь.
* * *
