Торрес с сожалением покачал головой, но его поведение изменилось, как если бы он больше не видел смысла отрицать очевидное — по крайней мере, пока они находились вдвоем за закрытыми дверями.
— Мне было всего девятнадцать лет, — сказал он, как будто это все объясняло.
— Моей матери было всего двадцать три, когда она умерла.
Торрес ничего не ответил, и на лице его не отразилось никаких эмоций.
Джек продолжал:
— Я всегда думал, что она приехала в эту страну в поисках свободы. А на самом деле она убегала от вас, правда?
— Я любил твою мать.
— Нет, вам просто нравилось подчинять ее себе.
— Я любил твою мать и хотел, чтобы у нас была семья. Разве это преступление?
— Вы последовали за ней в Майами.
— Я приехал сюда по собственной воле.
— Вы подружились с моим отцом, чтобы побольше узнать о ней.
— Ну и что, даже если и так? Большое дело. Я нес факел.
— Факел! Это больше похоже на огнемет. Вы одержимый.
— Это абсурд.
— Вы приходили к ней на могилу.
— Кому-то ведь надо было это делать. Одному Богу известно, почему твой отец не ходил туда.
— Сейчас мы говорим не о моем отце.
— Я приносил цветы на ее могилу. Подумаешь, большое дело.
— В задницу ваши цветы! Я знаю, что вы там делали.
Торрес оцепенел. Совершенно очевидно, что он понял скрытый смысл последней фразы Джека, понял, что тот разговаривал с его бывшей женой.
— Я не обязан выслушивать этот вздор.
Джек схватил его за лацканы пиджака и прижал к стене.
— Что ты собираешься делать, ударишь меня? Ты этого хочешь?
Джек только сильнее сжал кулаки. Он и вправду хотел ударить прокурора. Ударить его так, чтобы тот улетел обратно на Кубу. Торрес дышал с трудом, так сильно Джек прижал его к стене.
— Что от этого изменится? — сдавленным голосом прохрипел прокурор. — Что случилось бы, если бы я позволил доктору сказать твоей матери, что ей больше нельзя иметь детей? Что было бы с тобой, а, Джек? Ты бы никогда не родился. Тебе не за что злиться на меня. Напротив, ты должен быть мне благодарен.
В его словах была доля правды, впрочем, не той правды, ради которой Джеку захотелось бы простить его. Но при этом Джек не мог разобраться в своих чувствах. Эмоции захлестнули его. Тоска о матери, которой он никогда не знал. Отчаяние, оттого что в течение долгих лет ему пришлось по крохам выуживать информацию у своего отца и бабушки. Горькое разочарование, когда он понял, что ему так и не удалось узнать о ней ничего важного. Но над всеми этими чувствами преобладал гнев — гнев, вызванный осознанием того факта, что, с Гектором Торресом или без него, у него с матерью никогда не было ни единого шанса на счастливый конец и счастливое будущее. По крайней мере, не в шестидесятые годы. Судьба распорядилась так, что один должен был умереть, — Джек или его мать, его мать или Рамон. И винить в этом было некого. Такое вот жалкое оправдание для стоявшего перед ним человеческого существа.
Джек отвел руку, намереваясь избить этого урода до потери сознания. Торрес отшатнулся — вряд ли это можно было назвать защитной реакцией, — но тут быстрый стук в дверь заставил Джека замереть.
Дверь, открылась. Вошла София, и глаза ее расширились от изумления.
— Что здесь происходит?
Джек отпустил своего противника. Торрес разгладил измятые лацканы пиджака и ответил:
— Небольшое недоразумение, только и всего.
София выглядела смущенной и растерянной, но постаралась взять себя в руки.
— Присяжные вернулись. На этот раз окончательно. Они вынесли вердикт.
Прошло несколько секунд, прежде чем до них дошел смысл сказанного, и они вспомнили, почему вообще оказались в этом здании.
Торрес схватил свой портфель и направился к двери. Потом остановился и обернулся к Джеку.
— Просто чтобы закончить нашу беседу, советник. И, я полагаю, это относится как к вердикту присяжных, так и к тому, о чем мы с вами только что говорили. — Глаза его потемнели, а лицо приняло мрачное, почти угрожающее выражение. — Живи с этим, Суайтек. У тебя нет выбора.
Давно уже Джек не испытывал к кому-либо такой ненависти. Прокурор повернулся и ушел, но Джек по-прежнему ощущал кипящую ярость, он чувствовал, как от него буквально пышет жаром.
София не горела желанием вмешиваться, но в конце концов ей пришлось это сделать.
— Джек, нам надо идти. Линдси ждет.
Ему понадобилось еще несколько секунд, чтобы взять себя в руки. Линдси. Как странно было просто слышать ее имя. Как странно сознавать, что ее судьба наконец была решена.
Не проронив ни слова, он зашагал по длинному коридору бок о бок с Софией.
Глава пятьдесят четвертая
Джек вернулся в битком набитый зал суда. Кто-то взял на себя труд оповестить журналистов о том, что приговор вот-вот будет оглашен, и Джек подозревал, что имя и фамилия этого доброжелателя начинались с букв Г. Т.
Гектор Торрес восседал за столом рядом со скамьей присяжных и в ожидании барабанил пальцами по крышке стола. Линдси молча сидела между двумя своими адвокатами, не обращая ни на кого внимания. На местах, отведенных для зрителей, яблоку негде было упасть, после начала судебного процесса там еще никогда не собиралось столько людей. Несколько журналистов забросали вопросами Джека и Софию, когда те вошли в зал суда. Как чувствует себя их клиентка? Каков прогноз Джека относительно ожидаемого приговора? Как будто это имело какое-то значение. Полная леди едва ли не пела, во всяком случае, упражняла свой голос. Процесс закончился, если не считать одного, максимум двух слов, которые будут зачитаны с листа бумаги. Приговор был вынесен. Жизнь Линдси висела на волоске. Будущее Брайана тоже наверняка изменится окончательно и бесповоротно, в ту или иную сторону, к добру или к худу.
Джек желал только одного — знать, где добро, а где зло.
— Всем встать! — прокричал пристав.
Присутствующие быстро поднялись с мест, и негромкий гул голосов стих. Открылась боковая дверь, и в зал суда из своего кабинета вошел судья Гарсия. Он уселся в свое кожаное кресло с высокой спинкой и распорядился, чтобы пристав ввел присяжных. Семь мужчин и пять женщин одновременно вошли в зал заседаний, занимая свои места на скамье присяжных.
— Пожалуйста, садитесь, — обратился судья ко всем присутствующим.
Опускаясь на стул, Джек оглянулся через плечо. Алехандро Пинтадо с женой сидели в первом ряду зрителей, сразу за спиной прокурора. Они взялись за руки и так тесно прижались друг к другу, что казались одним целым. Джек не мог не обратить внимания на разительный контраст: на лицах родителей жертвы читались боль и душевное волнение, тогда как обвиняемая оставалась абсолютно бесстрастной. Джек знал, однако, что равнодушие это искусственное. Линдси была измотана и опустошена, морально и физически, от нехватки сна и треволнений. И в какой-то момент включились защитные механизмы ее организма. Безучастность и невосприимчивость всегда считались последней линией обороны для людей, слишком уставших, чтобы сражаться дальше.
