Салли сидела неподвижно, склонив голову. Все это пролетало мимо нее.
— Чего вы хотите? — спросила она.
— О, я хочу власти, могущества, — сказал он. — Власть — это очень интересно. Рассказать вам по чему? Потому что она бесконечно изменчива. Вы берете деньги, что есть власть финансовая, и с их помощью используете людей — мускульную силу, — чтобы построить себе завод, на этом заводе вы жжете уголь, то есть создаете силу тепла, и превращаете воду в пар, затем вводите пар в цилиндры машины и превращаете его в механическую силу, и с помощью этой механической силы вы создаете еще больше машин, затем продаете их и опять получаете финансовую власть. Или берете ваши паровые машины и строите дамбу, чтобы преградить путь излишкам воды, потом конструируете трубы и вентили и пускаете эту воду под большим напором по трубам и вращаете динамо, и таким образом превращаете власть денег в силу воды, которая преобразуется в электрическую силу… и так ваша сила, ваша власть преображаются и преображаются бесконечно. Конечно, есть для этого другое слово — энергия. Один английский поэт — так мне Уиндлсхэм говорит, у меня нет времени наслаждаться поэзией, — один английский поэт написал: «Энергия есть вечное блаженство».
[11]
Я не мог бы выразить это лучше. Наверно, для того и нужны поэты.
Салли не могла придумать, как ответить. Она знала какою-то отстраненной частью себя, что он глубоко неправ, что есть аргументы, которые опровергнут все, что он говорил, но понимала, что сейчас ей ни за что их не вспомнить. Он был так силен, а она так устала. Ее качнуло, но она выпрямилась, заставила себя поднять голову и посмотреть ему в глаза.
— Вы ошибаетесь, — сказала она чуть слышно. — Относительно людей. Я знаю, что они говорят. Они ненавидят паровое оружие, эти ваши рабочие. Они знают, что это такое, и проклинают его. Вы держите все в тайне, потому что боитесь людского суда — это единственная причина. Вы знаете, британцы воспротивятся, когда узнают все и ясно увидят, для чего оно — это оружие тиранов, оружие трусов. Вы неверно о нас судите, мистер Беллман. Вы недооцениваете ваших рабочих и недооцениваете меня.
— О, только не вас, — сказал он, — вами я восхищаюсь с самого начала. Вы по-настоящему смелы, но вы наивны. Вот вы упомянули британский народ; хотите, я скажу вам правду? Если бы они даже знали, они ничего не имели бы против. Их вовсе не тревожили бы угрызения совести из-за того, что они делают самое чудовищное оружие, какое когда-либо было изобретено, — да им и в голову не пришло бы думать об этом. Они бы преспокойно получили жалованье и отправились бы наслаждаться своими спортивными площадками и гордиться своими детишками, да и оружием этим они, в сущности, тоже гордились бы и хотели бы, чтобы на нем был британский флаг, и распевали бы о нем в мюзик-холлах. Ну да, конечно, найдутся несколько идеалистов, пацифистов — совершенно не опасная публика. Для них тоже хватит места. Но большинство — оно такое, каким описал его я, а не такое, каким видите его вы. Реальность на моей стороне. Я обещал вам говорить правду: вот она.
И Салли знала, что он прав.
Она опять посмотрела ему в лицо. Он сидел по-прежнему спокойный, свободный, властный, скрестив ноги, положив руки на подлокотники кресла. Его волосы сияли золотом под лампой; его лицо без единой морщины, она заметила это только сейчас, озарено было странной мудростью, приправленной, однако, мягким юмором, как будто он говорил: Боль, и страдание, и печаль — да, они существуют, но ведь это еще не все, и это пройдет. Мирвосхитителен, как игра солнечных лучей на воде. Энергия есть вечное блаженство…
— Знаете, мисс Локхарт, — сказал он, обрывая затянувшееся молчание, — я сделал ошибку, попросив руки леди Мэри Уитхем. Она прекрасна, а связи, которые возникли у меня благодаря ей, могут быть чрезвычайно полезны, и все же это была ошибка. Я оказался вовлечен в смехотворное преследование шотландского фигляра Макиннона, ну, да вы все про это знаете. Впрочем, теперь все равно это в прошлом: помолвка разорвана. Уитхем пострадает больше всех, но тут уж его вина. И я… мне подумалось, мисс Локхарт… Можете считать это чистым бредом, но речь о гораздо большем. Так вот: женщина, на которой мне следует жениться, — это вы. Вы сильная, смелая, умная, изобретательная. Красота леди Мэри со временем увянет. Ваша красота не так ослепительна, но это красота ума и характера, и она будет все выразительнее. Вы мне под стать, и я под стать вам. Мы воевали с вами; мы оба знаем силу друг друга. А теперь могу ли я задать вам вопрос? Знаю, ваш ответ будет правдивым. Оставив в стороне враждебность, которую вы прежде ко мне испытывали, пришло ли теперь уважение?
— Да, — прошептала она.
— Мы во многом расходимся, — продолжал он. — Это хорошо. У вас независимый ум. Возможно, в каких-то вопросах вы измените мое мнение; возможно, я сумею раскрыть вам достоинства моей позиции в других. Одно очевидно: вы не будете пассивны, не будете декорацией, а это единственное, на что была бы способна леди Мэри.
Будь она даже свободна и могла выйти за меня замуж, не думаю, чтобы она была со мной счастлива. Вы, мисс Локхарт, насколько я могу судить, женщина, для которой счастье в каком-то смысле вторично. Больше всего вам нужна деятельность и цель. Я могу обещать вам это — все, что вы хотите. Вы понимаете, что я сейчас делаю? Я предлагаю вам брак — брак и более того: партнерство. Вместе, вы и я, мы будем великолепны! И кто знает, в те редкие интервалы во всей этой живой работе, когда вы на миг захотите перевести дух, вы, может быть, испытаете странное чувство, которому трудно дать название, пока вы помните, что это — побочный продукт работы, которую именуют счастьем. Мисс Локхарт! — Он потянулся вперед и взял ее руки в свои. — Вы выйдете за меня замуж?
У Салли все плыло перед глазами.
Она шла сюда, ожидая встретить ярость, оскорбления, насилие, и была готова к такой встрече; но от этого она буквально задохнулась. Она оставила свои руки в его руках. Голова кружилась. Теперь, когда их руки соприкоснулись, она с особенной ясностью ощутила чудовищную силу этого человека. Он гипнотизировал, самая его плоть была наэлектризована энергией, глаза пронизывали ее насквозь, поток слов лился неудержимо. Она должна была собрать все свои силы, чтобы заговорить, и она их нашла.
— Я…
Но это было все, что она успела сказать, так как в дверь торопливо постучали.
Беллман отпустил ее руки и обернулся.
— Да? В чем дело?
Слуга открыл дверь; на пороге стоял Алистер Макиннон. Салли откинулась в кресле назад, почти теряя сознание. Макиннон был вне себя от страха, это было ясно. Он насквозь промок — вероятно, шел сильный дождь, — его рука, державшая шляпу, тряслась. Он переводил глаза с Салли на Беллмана, потом опять на Салли и, наконец, остановил затравленный взгляд на финансисте.
— Я пришел за… за мисс Локхарт, — сказал он трепещущим голосом.
