Он еще некоторое время сверлил взглядом Ротшильда, при этом видно было, как билась жилка на его виске, затем повернулся, собрал все гроссбухи и потянул Гвинет за рукав.
— Пойдемте!
Ротшильд очнулся от оцепенения.
— Вы не должны это забирать! Это моя собственность! Подрядчик в отчаянии бросился к двери и загородил проход.
Морнингхолл схватил его за грудки и отшвырнул в сторону.
— Найди себе адвоката, Ротшильд, он тебе позарез будет нужен!
Гвинет с трудом сдерживала восторг от столь успешно завершенного мероприятия. Конечно, она знала, что, вспыхнув, Морнингхолл отчасти дал выход своему гневу, но надеялась, что это был не просто выпущенный пар, что он не оставит этого дела. Она пробудила в нем нежелание мириться с предательством, с обманом, с бесстыдным обиранием заключенных. Можно надеяться, что, побывав в чреве судна и увидев страдание в глазах Тоби Эштона, столкнувшись с откровенным мошенничеством подрядчика, он отныне обратит свою энергию на добрые дела.
Помоги ему Бог, чтобы дьявол окончательно покинул его душу и тело!
Уже почти стемнело, когда Деймон, сопровождаемый леди Симмз, сумел отыскать Болтона на собрании старших офицеров флота в гостинице «Джордж». Морнингхолл нарушил приятную атмосферу вечера официальным заявлением о расхождениях в записях подрядчика и судовых накладных. Оставив собрание в смятении, он увлек леди Симмз из прокуренного помещения на улицу и направился в сторону набережной.
— Вы были великолепны, Морнингхолл, — сказала Гвинет со счастливой улыбкой. — Я знала, что вы встанете на путь праведный, если вам открыть глаза.
Деймон взорвался:
— Не делайте из меня героя, мадам, и не обольщайтесь. Все это лишь для того, чтобы поскорее отделаться от вас.
— Да, разумеется, милорд.
Ее безмятежный тон привел Морнингхолла в еще большую ярость. Как смеет она изображать его ангелом! Он оставался необузданным и ужасным, и ему на все наплевать, лишь бы добраться до каюты, захлопнуть за собой дверь и, выпив портвейна, обо всем забыть.
«С чего это я так бешусь, черт возьми?»
Был приступ. От этого никуда не денешься, и она то ли была слишком вежлива, то ли — что более вероятно — боялась касаться этой темы. Его секрет теперь открылся, и все это время он ждал, что она упомянет о его болезни. Однако она не сказала ни слова.
О Господи, до чего же он хотел взять ее, овладеть ею, унизить ее, прежде чем она унизит его.
Он посмотрел на Гвинет, спокойно идущую рядом с ним, и возненавидел ее еще больше за слепую веру в то, что он не тронет ее пальцем. Ненавидел он и себя. Она считает, что он способен сострадать? Она полагает, что у него есть сердце? Если бы она только знала, что в эту самую минуту он с трудом сдерживает себя, чтобы не затащить ее в какой-нибудь темный подъезд, не задрать на ней платье и не излить в нее семя, доказав тем самым, что никакого сострадания в нем быть не может. Доброе начало — в нем? Как бы не так! Она запоет совсем по-иному, когда он разделается с ней.
Но тут, однако, была проблема. Несмотря на весь свой гнев и так называемую ненависть к ней, Деймон не хотел с ней расставаться. Сейчас было уже десять часов, почти совсем темно, однако Деймону меньше всего хотелось довести Гвинет до ее уютного домика и попрощаться, оставшись в полном одиночестве.
Уже от одного слова «одиночество» его охватывала внутренняя дрожь. Он сказал себе, что это не имеет ничего общего со страхом. Просто ему было почему-то больно с ней расставаться.
— Милорд? — нарушила его мысли Гвинет.
Он огляделся вокруг, чтобы прийти в себя. Они стояли на тихой темной улочке. Из окна второго этажа лился слабый свет. Легкий ветерок шевелил рукава ее платья и доносил звуки смеха и веселья из находящейся неподалеку таверны. Поодаль темнела бухта со стоящими на приколе кораблями, от которых на черную воду падали отблески огней. Когда это вдруг так стемнело? И каким образом, черт возьми, они оказались здесь? Деймон не помнил маршрута, которым они шли, не имел понятия, сколько времени на это потребовалось.
— Уже поздно, Морнингхолл, — сказала Гвинет, зябко поеживаясь от прохладного ветерка. — Моя сестра будет беспокоиться.
Он отвернулся, желая скрыть досаду от предстоящего расставания и презирая себя за неожиданно возникшую зависимость от этой хрупкой женщины. Тем не менее он помнил о том проклятом приступе и понимал, что должен что-то сказать, может быть, даже поблагодарить ее — о Господи! — за то, что она помогла ему. Однако он не мог найти в себе сил для этого; он стоял, стиснув зубы и оттягивая неизбежное.
— Знаете, меня может проводить до дома любой джентльмен.
— Если вам нужен джентльмен, то вы сделали чертовски неудачный выбор. — Деймон в сердцах пнул камень мостовой, давая выход душившим его чувствам. — Я вряд ли подходящий провожатый.
— Перестаньте мучить себя, Деймон. Не считайте себя каким-то душевнобольным.
— Не считать? Тогда что же это такое со мной? — выкрикнул он. — Вы хотите сказать, что я не закончу свои дни в сумасшедшем доме, как моя мать? Что я не чокнутый и мозги у меня на месте?
— Уже поздно, Деймон. И ничего подобного я не говорю, потому что в это не верю. Мне надо идти.
Разозленный ее терпением и спокойствием, Деймон схватил Гвинет за локоть и впился глазами в ее лицо.
— Если бы вы только знали, что я хочу сделать с вами в эту самую минуту! Если бы вы только знали, что я хочу швырнуть вас на землю и овладеть вами, хочу ласкать вас до тех пор, пока вы не попросите пощады…
Гвинет молча и, похоже, бесстрастно и бесстрашно смотрела на него. Такая реакция потрясла его до глубины души. У него возникло желание посильнее встряхнуть ее, прижать к кирпичной стене ближайшего здания и трясти до тех пор, пока у нее не появится хотя бы малая толика уважения к его гневу, хоть какое-то подобие страха или пусть отвращения — словом, чего угодно…
Деймон резко отвернулся, схватился рукой за голову и закрыл глаза, чтобы немного совладать с собой — хотя бы успокоить дыхание.
Прошло несколько мгновений, и Деймон почувствовал, как ее маленькая и такая нежная рука заползает ему под сгиб локтя.
— Успокойтесь, давайте пройдемся, — мягко проговорила Гвинет.
Он сделал резкий выдох и, чертыхнувшись про себя, позволил ей потянуть его за собой. Голова у него была такой тяжелой, что того и гляди взорвется. Он не желал, чтобы Гвинет говорила о его приступе, и в то же время бесился оттого, что она этого не делала. Он ненавидел ее — и в то же время никого другого он не хотел до такой степени, как ее. Он боялся и желал ее, полагая, что способен убить любого мужчину, который осмелится бросить на нее взгляд. Вот она, рядом с ним, рассчитывает, что он проводит ее домой, словно он благородный джентльмен… Неужели она не понимает, что если ей и требуется защита — то только от него?
