— Не в ней, успокойся.
— Но почему? Слушай, познакомь меня с какой-нибудь своей, которая уже надоела. Я не гордый, может, и мне перепадет.
— Это уже было. Не пройдет, знаешь ли.
— А почему?
— Я раньше жалел всех своих приятелей, которым в любви не везло, знакомил, сводил, сватал, советы глупые давал, а потом остыл к этому делу. Бабы все равно принцев ждут, это у них на уровне генетики, хотя и есть свой нормальный, карманный, прикормленный муж, чего уж больше? А все равно у каждой глубоко в душе эта мечта, чтоб на белом коне, да в ноги, да была бы только ночка, а к ночке «мерседес».
— Но у тебя же нет «мерседеса»?
— Зато я родился принцем, а это тоже на уровне генетики. Понимаешь, нельзя отобрать у человека мечту: во-первых, жестоко, а во-вторых, она неистребима, как сурепка на наших подмосковных полях. Уж сколько мы в детстве ее пололи, пололи, а ты глянь сейчас — ее еще больше. И как растет, зараза, как растет! Ну знакомил я своих женщин со своими холостыми друзьями. Но скажи ты мне, кто, видя перед собой желанную звезду, обратит внимание на тусклую, пусть и надежную для жилья планету?
— Ну и самомнение у тебя, Клишин.
— Поспорил бы я с тобой на какую-нибудь красотку, да и это уже было — скучно. Знаешь, я бы с удовольствием раздал всем своим друзьям по кусочку этот дар — вызывать в людях сильные чувства, очень сильные, но, наверное, это могут только поэты.
— Ладно, спать пошли.
— А с девочкой в стожок?
— Я уже не хочу. После твоих измышлений любая потенция пропадет.
— Видишь, значит, могу вызывать сильные чувства?
— Да ну тебя.
Конечно, я рисовался перед ним, перед удачливым приятелем-бизнесменом. И в моей жизни бывали провалы по части женского пола* не такой уж я неотразимый. Просто когда-то уже решил, значит ли что-нибудь для меня любовь, и сделал свой выбор…»
Тут Леонидов наконец обратил внимание на давно уже закипевший чайник. Он оторвался от рукописи и посмотрел Михину в лицо:
— Неплохое начало, а, Игорь?
— Про принцев на уровне генетики? Это мне понравилось, потому что самому в любви не везет, а почему — не понимаю.
В кухню заглянул Барышев, увидев постороннего, застеснялся своего голого торса: он был в багряных атласных трусах, а остальные части тела прикрывала только рельефная мускулатура.
— Серега, заходи, свои.
Барышев протиснулся в дверь.
— Это Игорь Михин, ты в курсе, а перед тобой, Игорь, тот самый страшный Серега.
— Леонидов, ты зачем обо мне лжешь?
— Я про внешний вид говорю, а не про твое добрейшее содержание.
Капитан и бывший десантник пожали друг другу руки, Барышев сел к столу.
— Что это ты чтением с утра занялся, Леха?
— А это та самая «Смерть…». Продолжение Игорь принес, в пятницу пришло в ГУВД. Только я пока ничего интересного не нахожу: так, какие-то размышления о личном. Где же криминал?
— Дальше читай. — Михин протянул руку. — Давай основное выберу?
— На, я пока на стол соберу, пусть женщины подремлют, их здесь как раз и не надо.
Алексей полез в холодильник, достал остатки вчерашней роскоши: сыр, колбасу, шпроты, кусок шоколадного вафельного торта.
— Серега, хлеба порежь.
Они уселись к столу, раскидав в его центре тарелки и разлив по чашкам кипяток, соединив его с порошком растворимого кофе. Леонидов придвинул к себе самую большую чашку:
— Ну что, я, пожалуй, дочитаю, а потом устроим диспут по поводу прочитанного. Как там раньше было модно? Прочитали — надо обсудить, высказать мнение. Хотя истина зачастую рождается не в споре, а в мордобое, потому что слово в наше время далеко не такой веский аргумент, как кулак. Легчают слова, полновесных уже и не остается, одна чепуха. Зато если глянуть на нашего Серегу…
— Ты со вчерашнего никак не угомонишься? Я сейчас свой аргумент применю. — Барышев выразительно положил на стол огромную крепкую руку.
— Понял. Барышев, тебе дать первый листок?
— А, давай. Хоть и не люблю я эту писанину.
— Тихо ты, не дай бог, Сашка проснулась, она тебе даст! Жена у меня, Игорь, эту литературу в школе преподает и, естественно, как каждый учитель, считает, что ее предмет самый главный и без него никак нельзя. Ну что, отобрал основное?
— Ага. Вот. — Михин протянул несколько листков.
Алексей глотнул кофе и стал читать:
СМЕРТЬ НА ДАЧЕ (ОТРЫВОК)
«…Долгое время я думал, что меня Бог обделил этим смешным и страшным даром: умением любить, что это удел низших и неразумных существ, что слепые инстинкты не для человека, замахнувшегося на то, чтобы остаться на века в своих творениях, — шутка, не принимать всерьез маниакальный бред, — но я ошибся.
Я всего лишь человек, и ничто человеческое… ну, в общем, понятно. Конечно, мне нравились красивые девушки, это естественно, так же как и желание ими обладать, но назвать это любовью — значит просто-напросто себя обделить. Я не рассчитывал на чувство, никак не связанное с половым инстинктом к яркой самке, поэтому свою любовь сразу и не заметил. Мы учились в одном институте, на одном факультете, на одном потоке и даже в параллельных группах, чего уж я никак не ожидал. Мне казалось, что это должно быть неземное видение, которое мелькнет в уличной толпе, или на балконе Большого театра, или в картинной галерее — словом, там, где самое место романтике. Но жизнь есть жизнь.
Два года я смотрел на нее из последнего ряда в студенческих аудиториях и думал только: «Она некрасива».
Мне всегда нравились яркие блондинки с длинными ногами, спортивные, модно одетые, уверенные в себе. Поэтому, глядя на каштановые волосы, стянутые цветной резинкой, я часто вздыхал: «Бедная девочка».
Постепенно эта мысль стала навязчивой, я стал представлять, как заставляю эту девушку часами торчать в тренажерных залах, как покупаю ей дорогие нарядные платья, косметику, как веду к знаменитому парикмахеру и как она выходит оттуда под руку со мной, ослепительная, благодарная мне за то, что я сделал из нее настоящую женщину. К концу второго курса я уже думал, глядя на нее: «Она некрасива, но…» И это «но» раздражало меня все больше, не давало покоя. Чаще всего я смотрел на эту цветную резинку в ее волосах. Мне казалось, что это ужасно больно, когда в волосы намертво вцепилась такая дрянь, в сердце образовывался провал, куда сладким потоком лилась щемящая нежность. Потом, конечно, я злился: «Баб, что ли, мало?» — и пытался забыть…
Баб вокруг действительно было много. К концу второго курса я стал звездой местного масштаба и обладателем самого длинного донжуанского списка (почти по Пушкину). Но эта резинка все равно не давала мне покоя, и в один прекрасный день я твердо решил: сниму ее, и дело с концом.
