— Да. Конечно. Тогда у меня это случилось все с Павлом… ну, вы читали…
— И вы признались Демину?
— Я любила. Люблю. Это безнравственно, когда вводишь в заблуждение человека. Я сказала, что буду верной всю жизнь, только не ему.
— Удар, Надя. Ниже пояса удар. Вы его, похоже, добили.
— Как?
— Своей любовью к Павлу Клишину. И он отстал?
— Максим вообще ни к кому не пристает, он не такой. Просто сказал очень корректно, что через некоторое время рискнет еще раз повторить свое предложение. Именно так и сказал.
— А когда вы искали ту визитку, то решили, что уйдете к нему?
— Да. В конце концов, мне его жалко.
— Но он не бездомный щенок, он взрослый мужчина.
— Но какие у него глаза! Вы не знаете, как смотрят котята, когда их несут топить, они не знают ведь куда и зачем.
— Надя, он не такой уж беспомощный, сам кого хочешь утопит. Это сильный человек, насколько я успел составить о Демине свое мнение, вы его не поняли. Он был у вашей тети на поминках?
— Конечно.
— А с дядей вашим какие отношения у него сложились?
— Нормальные.
— Если бы Демин пришел один, без вас, Аркадий Михайлович его бы впустил?
— Впустил бы. Он любого бы впустил. Только Максим не мог подбросить ампулу с ядом. Вы все время кого-то подозреваете, мне идти пора. — Она коснулась ногами земли и почти встала с дерева.
— Не надо убегать. Вы не видели машину Демина у ресторана?
— Машину? Да вы что?!
— Но кто-то же бросил в пепси снотворное. Если не вы, то это могло быть только в том ресторане.
— Какая глупость!
— Очевидный факт. Признайте его, и вам сразу станет проще посмотреть на мир другими глазами.
— Нет. Я пойду.
— Хорошо, давайте не будем об этом, только не уходите, вас уморит эта больничная атмосфера, она ядовита, как слабый угарный газ: сразу не умрете, но наглотаетесь на всю жизнь. Посидите со мной, расскажите о детстве, о родителях. Человек любит вспоминать о своем детстве. Я, например, очень люблю, это отвлекает. Вы где родились?
— На Севере.
— Одна маленькая девочка на таком большом Севере?
— Вообще-то мои родители — коренные москвичи. Просто уехали по распределению после института, вернее, распределили маму, она моложе отца на десять лет, а он просто уехал с ней.
— Из Москвы?
— Везде люди живут. Что, Москва — единственное место, где можно жить? Они, кажется, поссорились с дядей, у нас никто не говорил, из-за чего, но родители редко общались с ним, а когда бабушка умерла, совсем перестали. Мама говорит, что якобы за месяц до моего рождения отец ездил в Москву, тогда они поссорились окончательно и больше друг другу не писали. Отец стал крупным инженером, получил большую квартиру от завода, хорошо зарабатывал, мы очень неплохо жили, особенно когда папа стал директором и был им до пенсии, шесть лет. А как только перестал работать, так сразу второй инфаркт, и все, конец…
— Как же вы попали к дяде?
— Это мама написала, втайне от отца, у него тогда уже сердце болело после первого инфаркта. Дядя откликнулся сразу, мне всегда казалось, что он чувствовал себя виноватым. Даже Алла не смогла настоять, чтобы после сдачи экзаменов я перешла жить в общежитие, а потом она поняла свою выгоду. Кстати, это смешно, но он написал на меня завещание.
— Завещание?
— Да. Прописал в квартире и оформил свою часть на меня, а не на Аллу, она по этому поводу чуть ли не каждый день устраивала истерики.
— А после ее смерти? Если, не дай бог, ваш дядя сейчас умрет?
— Вы же просили просто рассказать о детстве. Получается, я кругом корыстная и у меня самый веский мотив?
— Интересно, из-за чего же они разругались, ваш отец и Аркадий Михайлович?
— Ну, краем уха я слышала, что дядя продал какие-то вещи, переходившие из поколения в поколение в нашей семье, по молодости продал или по глупости, но ему пришла карточка на «Жигули», тогда машины же были страшным дефицитом, и бабушка отдала икону и какое-то кольцо. Отец, когда получил письмо, выбил себе командировку, уехал в Москву и все доказывал им, что глупо фамильные реликвии менять на железо, которое со временем превратится в прах. Он ведь после смерти деда остался старшим в роду, и бабушка должна была спросить согласие, но она слишком любила младшего сына, то есть дядю. Так я поняла из обрывков разговоров, которые слышала, при мне старались об этом ничего такого не говорить. А дядя написал потом столько монографий, все о семье, о нашем древнем дворянском роде, он понял, что сглупил, но все мы ошибаемся, правда ведь? Что ушло, то ушло, не рыдать же из-за этого и не ссориться с родственниками?
— Да, наверное. Значит, честь семьи. Значит, вы и правда родственники тем Гончаровым?
— Это еще один предмет споров в семье, потому что отец всегда возмущался, что гнусно со стороны брата подтасовывать факты. Он был против дутого родства и говорил, что не порядочно делать на этом деньги. Конечно, наш род древний, но доказать, что это именно те Гончаровы… Я бы не взялась. Мне просто было интересно работать в архивах, потом все это писать…
Надя рассматривала, а Леонидов ловил себя на мысли, что опять слышит что-то знакомое. «Что за черт, второй день не могу отделаться от этого чувства, сначала Михин про Демина говорил, казалось, будто уже где-то слышал, теперь она про свою семью. Нет, бывает такое, будто заново бежишь ту же дистанцию, а как распределятся места на финише, уже известно».
— Да, да.
— Вы меня не слушаете? Плохо рассказываю? Вот Павел умел, его слушали все, а я…
— Вы хорошо рассказываете, только другие любят говорить именно о себе. Обычно вспоминают об учителях, о несправедливых оценках, о школьных романах, о маленьких подвигах в детстве. У вас были подвиги, Надя?
— Знаете, мне и на самом деле пора.
— Вы обиделись?
— Устала. Пойду прилягу на раскладушке в палате, а мама с дядей посидит.
— Фрукты возьмите.
— Спасибо.
— Надя, не выходите вы за Демина замуж.
— Да вам-то что?
— Это только кажется, что в вашей жизни любви больше не будет, вам только двадцать лет.
— Да? А может, мне уже кажется, что я всегда буду любить не тех, кого нужно, может, лучше вообще не стоит ждать?
Она протянула Леонидову очки, спрыгнула с дерева и пошла к дверям, маленькая, худенькая, с ярким полиэтиленовым пакетом в руках и в пушистых розовых тапочках с помпонами на ногах.
3
Все это Алексей вспомнил уже потом, в следующий вечер, когда к нему приехал Михин, еще более энергичный, бодрый, чем обычно, а главное, взведенный, как револьверный курок. Он принес бутылку водки и прямо у порога спросил:
