«Дорогие мои друзья, возможно, вам, как и мне, приходилось переживать Stimmung (атмосферу), то особое состояние, которое охватывает вас, когда ближе к закату, в конце жаркого летнего дня, после полуденного сна (вспомните, что говорил я вам неоднократно о полуденном сне), вы, выйдя на дорогу, ощущаете запах благоухающих свежестью улиц. Если город расположен на берегу моря, то волнующее воздействие этого запаха может усилиться вдвое, а то и втрое. Об этом рассказывал мне мой отец, вспоминая город, где прошло его детство. Мой отец был человеком редким. Житейские события и метафизичекие переживания сделали его натурой чувствительной, насмешливой и недоверчивой. Иной раз вести с ним беседу было не просто; он ненавидел готовые фразы вроде: каждый из нас держит за пазухой камень, или же жизнь не так уж и хороша, но и не столь дурна, как принято считать.
Он очень любил музыку – правда, главным образом мелодичную, – а кровати с пружинными матрасами повергали его в ужас. Идеальной постелью он считал кровать с металлической сеткой на низком деревянном каркасе с абсолютно плоским матрасом, поскольку подушка в таком случае оказывалась не на ужасных выпирающих пружинах, обтянутых белым полотном, отчего спящий мучился страшными кошмарами, а на распорке в форме неправильного треугольника, расположенного у изголовья и занимающего всю ширину кровати.
„Этруски, – говорил мой отец, – которые знали в этом толк, всегда располагали свои статуи на очень низких постаментах. Этот странный, загадочный народ оставил свой след по всей территории Средиземноморья, где возникла и исчезла его культура; его печать можно обнаружить и в предсмертной позе человека. Можете ли вы представить себе этруска отправляющимся в свой последний путь на кривой спине осла? Я убежден, что любой здравомыслящий человек, мало-мальски способный оценить то очарование, что несут в себе согласованность и гармония линий, не в состоянии представить эту чудовищную картину. Поэтому я утверждаю и уверен, что это неоспоримая истина: абсолютное предпочтение следует отдавать кровати с металлической сеткой (с поверхностью совершенно ровной), а не пружинным матрасам, выпуклым посредине, чья хваленая мягкость не более чем иллюзия, иначе говоря, достоинство весьма сомнительное". Так рассуждал мой отец по поводу кроватей.
[73]
Другую его особенность составляла лейкофобия, то есть боязнь белого цвета. Его лейкофобия была искренней и глубокой. Он приучил своих домашних, накрывая на стол, не поднимать скатерть вверх и не трясти ею как покрывалом или знаменем, а стелить с предосторожностью и после обеда, свернув в узелок, стремительно уносить. Однако, когда позже стали пользоваться цветными скатертями, все эти затруднения были разрешены. Лейкофобия особенно мучила его за городом, в сумерки, после вечерней трапезы среди цветов на веранде скромного особнячка, под крышей которого в летние месяцы искало спасение от жары семейство голубей.
Самое глубокое сочувствие он испытывал к людям доброго нрава, но обладавшим густыми черными бровями; он бы хотел высветлить их, выкрасить их волосы в серебристо-белый цвет и, придав им вид образцовых камергеров, в один прекрасный вечер, во время торжественного представления, заставить этих людей воцариться на лучшей сцене ведущего театра какой-нибудь крупнейшей северной столицы. Увы, желаниям этим не суждено было осуществиться. Город, где прошло его детство, был любимой темой воспоминаний; он всегда говорил о нем с любовью и нежностью, а подчас и с экзальтацией; в этот момент его голубые глаза излучали необычайный мягкий свет; он словно оказывался по ту сторону реального мира и погружался в созерцание высших материй. „Мне кажется, я вижу его, – говорил он глухим, дрожащим голосом, – я верю, что вижу этот город, столь не похожий ни на какой другой. Мне кажется, я вновь переживаю последние часы жаркого летнего дня, когда, завершив свой нелегкий труд, покрытые пылью, падающие от усталости расходились по своим меблированным комнатам работавшие на строительстве железной дороги инженеры. Скрытый густой зарослью рододендронов город изящно располагался у подножия горы, весьма гармоничных, несмотря на ее внушительные размеры, очертаний. Мраморные набережные города раскрывали свои объятия ласкающим их тихим волнам. Тщательно продуманная планировка улиц, обдуваемых свежим ветерком, являла собой радующее душу зрелище. Деревья нежно шелестели листвой. Зеленели газоны. Распустив бутоны, испускали богатый аромат цветы в скверах. Светились чистотой, словно безмятежно и кокетливо улыбаясь, дома. Воздух был теплым, а небо голубым, как и море, сверкающее в глубине длинных улочек. Различные академические классы живописи, музыки, скульптуры и библиотека располагались в одном квартале. Здесь знаменитые профессора читали публичные лекции, а поскольку группы слушателей представляли собой малочисленную аудиторию, каждый имел возможность в полном объеме насладиться образованием. Но наступал момент, когда академические классы и библиотека закрывались и толпы людей покидали здания; а посему на какое-то время на улице возникал затор, но при этом никто не скандалил и не выказывал нетерпения. Общая картина была безмятежной и умиротворяющей. Даже кафе здесь превосходили все ожидания и походили скорее на рестораны. Кафе Дзампани, хозяин которого был моим близким другом, представляло собой подлинный шедевр и пользовалось особой популярностью. Находилось оно на углу улицы, выходящей на главную площадь города. На его террасах и в прекрасно оформленных залах собирались коммерсанты, промышленники, представители артистической среды. Вид кафе во всем обнаруживал особый художественный вкус, простоту и элегантность. Использование новейших технических средств способствовало высокому уровню обслуживания. Вентиляторы поддерживали в залах постоянную атмосферу, насыщая воздух влагой и озоном.
Гурманам menus кафе Дзампани предлагало широкий выбор кулинарных изысков, и в любое время дня можно было заказать коронное блюдо и деликатесы. Предметом особого внимания хозяина были погреба; он отбирал и покупал вина непосредственно на виноградниках и тщательно следил за тем, чтобы на стол подавались бутылки лучшего урожая".
Так рассказывал мой отец», – произнес Гебдомерос, выдержав паузу. Будучи человеком особого склада, чьи странности даже самые умные среди его учеников не в состоянии были объяснить, Гебдомерос, вспоминая о прошлом, постепенно пробудил в себе чувства, подобные тем, что вызывал у него вид крестьян, сначала приговоренных к смерти, а затем помилованных, чьи молодые бородатые лица сохранили выражение тревоги и боли. В их мускулистых телах угадывалась физическая сила, но они стояли задумчивые и кроткие, скрестив руки на груди, и узкие рукава их непритязательных костюмов (они были бедны и не могли себе позволить пиджаки из чистой шерсти, красивые, элегантные и свободные, какие имеют удовольствие носить люди состоятельные, образованные, с хорошим вкусом) плотно обтягивали выпирающие бицепсы. Наверху, на позолоченных осенью холмах, женщины в рубашках с белыми лифами, закатав рукава, давили в стеклянные чаши черный виноград.
