Я поинтересовался у Гомера, как он выбрал мой путь, а он ответил, что путь выбирает совсем не он, путь выбирает Владыка, он же, Гомер, лишь читает его знаки.
И в чем же мой знак?
Гомер взял мою руку и взял свою руку. Они были похожи. Небольшие, с аккуратными пальцами средней длины, с умеренно широкой ладонью.
— Тебя выбрали твои руки, — сказал Гомер. — Вряд ли с такими руками можно быть хорошим молотобойцем. Зато с оружием ты будешь обращаться хорошо. Или ты хочешь стать кем-то другим?
Я никем не хотел стать, никаких предпочтений у меня не сложилось.
— Твой путь — смерть, — сказал Гомер. — Это твое ремесло и предназначение.
— Вокруг тебя всегда будет смерть, — сказал Гомер. — В этом мало хорошего, но ты должен привыкнуть.
— По-другому нельзя, — сказал Гомер. — Кто-то должен и конюшни расчищать…
Про конюшни я не понял, у нас уже давно никаких коней не было.
Глава 15
Пацифист
Вокруг поле. Бугристое какое-то, но без деревьев, травой поросло. Как-то оно мне не очень понравилось, на кладбище похоже, но крестов вроде бы нет.
Мы взбирались на последний уровень, я насчитал тридцать два, потом бросил. Я бы сам не полез на такой дом, но Алиса сказала, что тут спокойно, что она сама сюда частенько ходит, любоваться видами.
Не знаю, чем тут было особенно любоваться, я никогда ничем не любовался. Гомер говорил, что засматриваться на природу нечего, иначе она быстренько возьмет тебя за шею. А сидеть наверху…
Глупо. Алиса точно специально подставлялась. Или с ума соскочила, ну, из-за этого своего Сони. Почему нет? В таком месте любой свихнется. Когда еще происходит всякое…
Я решил, что не буду думать, все равно ничего не понимаю. Гомер говорил, что человеку вообще не стоит думать до двадцати пяти лет, кто думает до двадцати пяти — тот до двадцати пяти не доживает. Стреляй, помолившись, вот что говорил Гомер. А если не успеваешь помолиться, все равно стреляй, помолишься потом.
— Зачем мы здесь? — спросил я.
— Воздухом подышать. Подумать. Я должна подумать, устаю от воздуха подземелий, я тебе говорила, он человека загрязняет. Человек должен подниматься на высоту, просто обязан, чтобы человеком оставаться.
— Человек не птица, — возразил я.
— Человек — не червь. И не свинота. И не труп. Человек должен смотреть вверх. Если человек не смотрит вверх, он становится… Мертвецом.
Алиса принялась расплетать косу. У нее оказалась коса, я раньше и не замечал!
— Мы кому-то очень надоели, — она поглядела вверх. — И этот кое-кто, он решил от нас избавиться, решил вместо нас мертвецов заселить. А мы не мрем. Вот так. Но он упертый… Мы все сдохнем.
— Не, надежда есть, — возразил я.
— Почему?
— Солнце-то светит.
— И что?
— И то. Если бы Владыка хотел с нами покончить, Он бы сразу решил это сделать, разом. Взял бы и погасил солнце. А оно светит. Значит, это не просто мор, значит, это испытание. Проверка.
— Вы в Рыбинске все такие мыслители? Вы думаете, думаете, а потом идете рыбу есть.
Алиса вдруг чем-то щелкнула, и комбинезон-кикимора упал. Под ним была майка с цветочком и синие штаны. И знак, птичья лапка.
Как у меня. Как у этого Сони.
— Что это? — я указал на знак.
— Это? — Алиса сняла подвеску, повертела на пальце. — Пацик, означает, что ты мир любишь. У нас у всех тут такие.
— И у меня.
— Брось. В Рыбинске пацики? В Рыбинске рыба.
Я достал из-под ворота свой кругляк.
— Покажи.
Я снял, кинул Алисе. Она принялась сравнивать.
— Разные, — сказала Алиса. — У меня из титана вырезан, а у тебя из олова отлит, в Рыбинске титана не сыщешь?
Я отобрал кругляк.
— Говорят, это непростые штуки. Я, правда, не верю. По-моему, это просто цацки.
— У стрелка тоже была, — сказал я.
— Что?
— У того, которого я убил. У Сони. У него тоже была такая кругляшка.
Алиса промолчала.
— Это, наверное, общий знак, — сказал я. — Его все люди носят. Все-все. Это неспроста.
Алиса фыркнула.
— Все, которые из Рыбинска, верят, что все это неспроста. Это от рыбы. Если много рыбы есть, фантазия начинает развиваться. Может, ты еще в Белого веришь?
— Не верю, — сказал я. — Потому что не знаю ничего про него.
— Да вот, есть тут такой, говорят. Белый. Когда вроде бы все уже, конец. Труперы окружают, а патроны на нуле. Или в зыбь вляпался. Или ногу оторвало, лежишь, кровью истекаешь, и вот уже все вроде бы. А тут Белый. Старикашечка. Стоит, улыбается, на тебя смотрит. И ты засыпаешь. А просыпаешься уже в другом, безопасном месте. И нога цела, и раны залечены…
— Все так оно и есть, — сказал я. — Я, правда, сам не слышал, но это наверняка правда. Про Белого. Это ангел. Он является праведникам…
— Дурак какой-то. Ты чего на своей праведности так помешан-то?
— Как это чего? Только праведник может низвергнуть зло, это же понятно. Праведники лучше бегают, метче стреляют, дыхание дольше задерживают. Ты же видела!
Алиса задумалась.
— Может, ты и прав, — сказала она. — Может. Стреляешь ты действительно неплохо. Прямо мастер огня, а не пацифист. Ты считаешь, что это из-за того, что ты не ругаешься?
— Из-за этого тоже, — заверил я. — Брань оскорбляет природу, и природа отвечает тем же. Вот руки и начинают трястись. Живи в чистоте…
— Жуй красноперок, знаю. Ты еще про прищепки свои расскажи.
— Это вериги, — поправил я. — Вериги тоже очень и очень.
— И как же именно? Вот ты там прищемляешь что-то. И как это тебе помогает.
— Само собой. К боли приучает. Потом здоровье улучшается…
— Ты стегаешь себя плеткой, и от этого у тебя улучшается здоровье?
Я кивнул.
— Тут все просто, — сказал я. — Организм тренируется выздоравливать, привыкает. И когда случается серьезная травма, то все проходит быстро. Хорошо еще вверх ногами висеть…
— Дальше не надо, — остановила Алиса. — Хватит. Я не могу висеть вверх ногами, не могу прокалывать себя иголками, ты уж сам. Тут километров пять еще — и вперед. К своим. У тебя там есть кто-нибудь, а? Братик?
Нет у меня братика. Мать не помню, отца убили, был Гомер — тоже погиб, Ной есть… Не знаю, остался ли там кто-нибудь. Старая Шура.
Я улыбнулся.
— Ладно, заведешь какую-нибудь шиншиллу, посмотришь, короче. Я тебе вот бы что советовала.
