Но, вместе с тем, разве она вызвала какие-то колебания в его душе? Разве ему стало жаль маленьких детишек? Разве мрачный холодок хоть краешком закрался ему под одежду? Нет. Наслышан. И о запертых в больницах людей, где они гибли дольше всех остальных, постепенно превращаясь в радиационную гниль. И о детях, которых попытались эвакуировать, а военные, получив приказ никого не выпускать из города, залпами из танков превращали переполненные «икарусы» в мясной фейерверк и о других, не менее рвущих сердце историй.
Так что же тогда? Ответа на этот вопрос Крысолов так и не нашел, хотя он был так очевиден…
Чай был вкусным. Лучше него сталкерам раньше пробовать ничего не приходилось. Бесцветные яблоки, выращенные на узловатых карликовых яблонях, считались в Укрытии самым ароматным деликатесом. Их спелый, вкусный запах ближе к середине лета витал по всем тоннелям, расплывался по всем уровням, проникал каждому в дом, заставляя глотать голодные слюни их обитателей. Но аромат этого чая, безо всякого преувеличения и в зависть укрытским садовникам, превосходил яблочный во сто крат.
— …вот так вот и живу воспоминаниями, — закончил свою мысль Иваныч, так и не поняв, что никто из троих, пребывающих в состоянии некой прострации — каждый по своим причинам — ни слова не слышал, о чем он только что говорил.
И лишь Секач, так до конца и не понявший, зачем ему далась эта повязка на руке, ведь разрез был по его меркам всего лишь неглубокой царапиной, автоматом спросил: «какими?»
— Да разными. Иногда веселыми, иногда не очень, как какое настроение. Обычно вспоминаю молодость. Тогда и петь хочется. А придет на ум что-то связанное с семьей — хоть плач. Уже столько лет прошло, а все помню. Все до мелочей. Кажется, могу каждый день расписать, что было в нем особенного. То Леночка упала с качели, то Юрка в школе кому-то кнопку на стул подложил. Ох, всяко было. А потом р-раз… и не осталось никого. Поэтому я больше люблю вспоминать о юных летах: как в армии служил, как учился в институте, как поступал сюда на работу…
— Я прошу прощения, — поднялся на ноги Крысолов, бережно отставив пустую чашку на стол. — Мы благодарим вас за чай и за помощь, — он кивнул на руку Секача, — но нам пора идти.
— Как, уже? — вскочил старый диспетчер, и его лицо приняло такое жалкое, несчастное и беспомощное выражение, что Крысолов почувствовал на себе вину за то, что они оставляют его одного на этом пустынном, полностью скрытом в дымке, вокзале.
Он даже думал предложить ему присоединиться к их экспедиции — мало ли, свободные руки никогда не помешают — но здравый смысл, вовремя напомнивший ему, что старик всего лишь диспетчер, а не солдат, что он не умеет обращаться с оружием и ничего не смыслит в военной тактике, взял верх, и Крысолов, лишь неопределенно угукнув, поднял свой автомат, шлем и направился мимо старика к выходу. Забряцали своими погремушками и Секач с Леком.
— Жаль, что вы так быстро уходите, — встал в дверном проеме диспетчерской Иваныч и почесал за ухом пригорюнившегося на пороге Адольфа. Он улыбался, но при этом был похож на человека, у которого сгорел дом, а он пытался убедить всех, что только рад этому обстоятельству, потому что теперь у него появится возможность построить новый.
— Покажете нам, где самая короткая дорога на магистраль? — пересиливая впервые за столько лет заслезившуюся в нем жалость, попросил Кирилл Валериевич. — Нам нужно к тому месту, недалеко от дороги… в общем, там сооружения, обнесенные колючей проволокой и с зарешеченными окнами. Знаете, что это за место?
— Да, конечно. Там вроде как военная лаборатория была или что-то в этом роде. Одним словом, на перекрестке свернете направо и никуда не сворачиваете, пока не дойдете до реки, а там — вниз по руслу и выйдете ровно на то место.
— Спасибо, отец, — поблагодарил его Крысолов. — Удачи тебе.
И они двинулись. Шли молча и в тишине. Озёрник их не преследовал, не было видно и других тварей, которые обычно просыпались ближе к вечеру. Туман медленно таял, постепенно возвращая городу обычный, нелюдимый вид. И чем дальше они отходили от озера, тем ниже он опускался, тем больше увеличивалось расстояние между клоками ваты, похожих на путающихся под ногами бездомных щенков.
— Ну, елки! — чертыхнулся Крысолов, остановившись. — Баллоны забыл, надо вернуться. Я сейчас, ждите меня здесь.
— Может, все вернемся? — предложил Лек. — Он же говорил, что ламар от нас не отстанет?
— Нет, оставайтесь здесь. Я постараюсь быстро.
Возвращаться Крысолову не хотелось. Он шел, по пути придумывая, что он скажет старику, но кое-как сложенные в предложения слова тут же выпрыгивали из головы, как патроны из рук новичка, впопыхах пытающегося снабдить первую в жизни обойму. Нет, объяснить причину возвращения будет несложно, да он, наверное, уже и сам заметил постороннюю вещь у себя в доме. Труднее всего будет снова уходить, снова оставлять его на пороге одного, добровольно отдавшегося на растерзание бесконечной тоске и суетливому унынию. Уходить, затылком чувствуя на себе его взгляд, полный съедающей его горести и затягивающего на самое дно ощущения покинутости, и не в силах чем-либо ему помочь…
Это было бы поистине трудно.
Было бы, если б еще на подходе к обветшалому домику Крысолов не заметил, что что-то в его очертаниях незримым образом переменилось. Это как рассматривать две на первый взгляд одинаковые картинки и пытаться найти в них одно, причем самое каверзное, умело ускользающее от цепкого взгляда, отличие. Усложнял задачу и сменившийся фон. Теперь за этим домиком, словно одиноко стоящей средь поля пешкой, высились другие станционные фигуры-здания и сам, Его Величество Перрон, с обретшим здесь вечный покой, поданным на посадку, но так и не отправившимся в путь, поездом.
Окончательно убедился в неправильности увиденного Крысолов, когда подошел к домику вплотную. Из трубы не шел дым, а факел казался таким старым, будто им освещали себе ночной путь еще степные казаки, основавшие этот город.
Ни хозяина, ни его пса нигде не было видно. Двери подались с трудом — но чему тут удивляться, они давно просели и перекосились под непосильной тяжестью времени. Обстановка внутри знакома. Все так же, как они и оставили — четыре пустых кружки на столе, комод, полупустой одежный шкаф, телевизор на старинном диспетчерском пульте, беспорядок на кровати…
Все так, но и не так. Крысолов подошел к столу, взял свою кружку, поднес к глазам. На прямоугольном столе осталось круглое белое пятно, словно дырка в именном солдатском жетоне. В кружке было сухо и пыльно, и лишь сухие мелкие веточки вишни подсказывали, что когда-то давно здесь был вкусный, пахнущий летним садом, чай.
А от буржуйки тянуло холодом, как от могильной плиты, и уж совсем не верилось, что на ней когда-нибудь мог разогреваться тот закопченный, хоть и азартно вздернувший кверху нос, чайник.
Пыль. Все укрыто ею как мягким, ворсистым ковром. Она везде. Она на всем. Она засеивалась здесь, равномерно ложась, слой за слоем, на протяжении многих лет. И никто… никто ей не мог помешать. Никто ей не мог противиться. Никто не мог уничтожать, ежедневно стирая ее влажной тряпочкой. Никто… Никто, потому что здесь давным-давно никого нет. Потому что нет никакого Иваныча, нет никакого Адольфа, они — всего лишь продолжение мрачной легенды об ушедших на дно озера детях. Они прекратили свое существование так же давно, как тот поезд, который начал умирать, когда его навсегда оставил машинист…
