Крысолов осторожно продвинулся в коридор, держа наизготове автомат, и поводил им по всем углам примыкающей к коридору развилки, уводящей с одной стороны на кухню, а с другой — в две жилые комнаты. Затем перешагнул порог спальни, осмотрел пустую кровать; пустившую миллион трещин старомодную, приобретенную задолго до войны мебель, и не найдя никаких признаков чьего-либо обитания, возвратился в коридор.
Секач как раз запер последний замок и набросил цепочку, когда из зала донесся звук, напоминающий хриплый старческий кашель…
Крысолов направил луч фонаря в зал и обмер, выискивая того, кто мог бы издавать подобный звук. Секач с Леком также, словно по команде, в сию же секунду вскинули оружием, направляя стволы в дверной проем, но сделали это настолько грубо и неуклюже, что казалось, только одним своим бряцаньем могли разбудить всех остальных дремлющих зомби.
Кирилл Валериевич оглянулся и одарил их раздосадованным, укоряющим взглядом, на что они ответили глупым выражением лица, выражающим извинение и наивное детское «Ой!»
Затем Секач положил руку стрелку на плечо и подвинул его к стене, мол, постой-ка в сторонке пока я разберусь, но молодой вовсе не собирался пасти задних. Без колебаний сделав шаг, он оказался наравне с Крысоловом, и как только тот вошел в зал, он тут же прошел за ним след в след, оставив пораженного небывалым нахальством Секача у себя за спиной.
Большая прямоугольная комната, заканчиваемая широким трехсекционным окном в торце, была обустроена ничем не хуже и не лучше остальных комнат в подобных домах, где жили, преимущественно, семьи со средним достатком, не отягощающие себе жизнь соблюдениями законов моды в области домашнего интерьера. Все предельно просто и, если по отношению к бывшим (или нет?) хозяевам это не будет звучать оскорбительно, то даже немного безвкусно. Несколько плотно придвинутых к овальному, накрытому по старинке выцветшей еще при прошлой жизни скатертью со свисающей бахромой, письменному столу деревянных стульев. На полу — с загнувшимися краями, словно из той сказки, выражая свою готовность ко взлету, лежал однотонный слабо-зеленый, местами покрытый белыми пятнами тления, квадратный ковер. На ближней к вошедшим сталкерам стене — коричневый с красно-желтым узором посередине, напоминающим муравьиную голову. Всю ширину противоположной занимала запыленная, с расслоившимися, ссохшимися, а оттого кажущимися неродными, дверями, стенка. За ее стеклами виднелись ряды ровно выстроенных, как солдаты на параде, стопок, фужеров и стаканов, а между ними все еще продолжали сиять лучезарными улыбками, невзирая ни на что, несколько запечатленных на фотографиях радостных лиц.
На диване, с обеих сторон взятом под стражу большими креслами, лежал человек. Три луча обшарили его с ног до головы не менее дюжины раз, прежде чем сталкеры убедились, что лежащий не представлял для них опасности.
С той стороны входной двери ударили. Сначала один раз и достаточно слабо, больше похоже на то, как если бы натолкнуться в темноте на дверь мягким телом, но потом удары умножились, стали все сильнее, громче и настойчивее.
Лежащий на диване старик с трудом облизнул похожие на две высохшие пиявки губы и снова прокашлянул.
По всем признакам старик был похож на мертвеца, но его выпученные глаза, отнюдь не от удивления или боязни, а оттого, что мертвенно-белая, тонкая как таль, кожа провалилась глубоко внутрь глазных впадин, свидетельствовали об обратном. Он был похож на человека, очнувшегося после многолетнего анабиоза.
Крысолов вспомнил о записке лежащего на столе заведующего кафе человека, вспомнил прочитанные там слова: «… оно все-таки действует. И действует не так, как говорили. Мы все равно умираем, а потом…»
Что-то хрустнуло у Лека под подошвой ботинка, и старик нервно вздрогнул. Снова кашлянул, сжал старческие, узловатые пальцы в кулаки.
Крысолов направил свет на пол, любопытно осматривая крохотные осколки стекла, отпавшие от подошвы Лекового ботинка, и увидел несколько валяющихся рядом пустых ампул. Поднял их, подбил в бок Лека, чтоб тот посветил ему, и внимательно, как прибывший на место происшествия детектив, изучил название, покручивая их в руках. Потом его глаза подозрительно сузились, и он обернулся к Секачу.
— Помнишь Красного? Того чудака, что говорил, будто знает откуда взялись зомби? — Секач утвердительно кивнул. — Смотри, это и есть тот «Рад-эссент»…
Округлившимися глазами Секач исследовал две пустые ампулы, и потом вновь перевел взгляд на старика.
— Так это что, правда, что ли?..
Красный был странным человеком. Они все были странными — те, кто попал в Укрытие на десять, а то и все пятнадцать лет позже остальных. Где они были все то время, где пряталась, где жили, что ели, как отбивались от мути разной — не знает никто. Одни скрывают, будто в том есть что-то постыдное, другие, как, например, тот же Бешеный, несут какую-то чушь, третьи вроде бы рассказывают что-то правдоподобное о подвалах, ПРУ и прочем, но когда сталкеры приходят на те места, чтобы проверить были ли они когда-нибудь обитаемы, находят там лишь сплошные завалы. А потому и относятся в Укрытии к таким людям не с особым доверием. И тому, что они рассказывали, не очень хотят верить. Красный рассказывал о «Рад-эссенте» — вакцине, которую военные химвойск в первые дни после бомбежки предлагали делать гражданским в одном из райцентров. Уж неизвестно, что побуждало их лгать, но они утверждали, что эта сыворотка — лучшее средство от лучевой болезни. И что она может спасти даже тех, кто подхватил больше четырехсот радсек (ну или около того, а может и еще больше), словом тех, на ком «гейгер» трещал, словно его направляли на открытый реактор. В показательных целях военные сами делали себе эти прививки, но это было лишним. Потому что, как утверждал Красный, без всякой рекламы желающих получить спасительную инъекцию находилось больше, чем просто много. Информация о «спасительных прививках» расползалась с сумасшедшей скоростью. Тем более в условиях всеобщей паники и смятения, когда людская молва упорно распространяла слухи о мученических смертях от лучевой болезни даже в стокилометровых зонах от мест бомбежек, а официальные лица с экранов телевизоров успокаивающим голосом заверяли публику, что причин для паники нет, диковинный страх толкал людей на немыслимые поступки. Потому что только слепой не усматривал в этих заявлениях давно скрывшихся в подземных убежищах «официальных лиц» откровенной лжи.
Беспомощно барахтаясь в захлестывающем по самое горло информационном паводке, пропитываясь разнообразными слухами, заявлениями «политически важных» людей; ужасающими прогнозами ученых-ядерщиков, рубящими на корню всю жизнь; наставлениями ГО-шников; рекомендациями медиков и слезными восклицаниями (а чаще мольбами или проклятиями) обычных людей-респондентов, они боялись только одного — быть подверженным радиационному заражению и вследствие этого умирать долгой, мучительной смертью, подвергая опасности остальных членов своей семьи. Страх, что из-за кого-то одного может умереть целая семья, затмевал умы людей и тогда они готовы на все, лишь бы уберечь своих детей от глобальной пандемии. Они не понимали или не хотели понимать… что это было неизбежно. Уберечь себя и своих родных можно было только уйдя глубоко под землю или запершись в свинцовом бункере, но уж никак не посредством экспериментальной сыворотки, дающей призрачный шанс на продолжение жизни… Но никто об этом не думал. А потому, не тратя времени на размышления, они соглашались испытывать новую вакцину на себе, своих женах, мужьях, своих новорожденных детях, они готовы были безоговорочно принимать на себя ярлык подопытного кролика — к черту все ярлыки и прозвища! — лишь бы сберечь тот маленький и призрачный, но все же еще теплящийся в их сердцах лучик надежды, который с каждым днем и часом угасал, не в силах бороться с накрывающими мир штормовыми волнами отчаянья.
