Наступила тишина. Генерал прокашлялся, отодвинул стул и бессильно плюхнулся в него, обхватив голову руками. Даже Владимир Иванович, сидевший по другую сторону большого стола, слышал, как участился пульс старика и как задрожали его руки.
— Мы прожили здесь тридцать с лишним лет, Василий Андреевич, — не поднимая головы, сказал генерал, набравшись сил. — Вы помните не хуже меня, что это было за время. Помните, что творилось вначале и какие времена мы переживали двадцать лет назад. А кто скажет, как прожили они это время там, у себя — в харьковской подземке? — Он поднял голову и вопросительно посмотрел сначала на Владимира Ивановича, потом на Василия Андреевича. — Кто даст гарантию, что там вашу экспедицию встретят нормальные люди? Может, они давно мутировали до неузнаваемости, может, у них крышу сорвало и выросло трое рук. А запись эта… Когда она была сделана? Может, три месяца назад, а, может, и десять лет назад, а то и все двадцать. Сколько ваш проклятый сюда шел? Год, два? Не задумывались? А мы, по вашему решению, отправим туда лучших своих людей и технику. И даже если все-таки я ошибаюсь, и экспедиция вернется — ну, чем черт не шутит? — мы лишь удостоверимся, что кроме нас где-то есть еще такие же полумертвецы, выживающие в подземельях… Или, может… — на его лице заиграла ироничная улыбка, — вы и вправду поверили, что мы можем вернуть себе верхний мир?
Василий Андреевич заерзал на стуле, неопределенно качнул поникшей головой.
Совет длился уже больше пяти часов, а в его семьдесят шесть просидеть в одном положении столь длительное время было уже чрезвычайно утомительно. Но поник Василий Андреевич не потому, что просидел достаточно долго, не меняя позы, а оттого, что генерал Толкачев, несомненно, говорил правду. И ведь стыдил он себя, что отделился в своем мнении от генерала и полковника Никитина, уподобился молодому Владимиру Ивановичу, надеясь непонятно на что. И ругал себя за такую, неоправданную, на первый взгляд, легкомысленность и чувственный порыв. Но ведь не любил он лгать, ни себе, ни кому-то еще. А если говорить правду — то верил же! И Владимир Иванович верил, всем сердцем верил, он это чувствовал. Но, с другой стороны, Василий Андреевич знал и сам все то, о чем Толкачев говорил! И действительно, если экспедиция погибнет, он себе этого не простит. Никогда не простит, что пошел на поводу у призрачной надежды, отклонив такие же явные, как черные тучи на ясном небе, позывы трезвого разума, излучающие предосторожность и рационализм. Но, вопреки всему этому, что-то другое, давно забытое, а теперь вновь пробудившееся рвалось из его груди наружу, и остановить эти сначала почти незаметные, но с каждой минутой все усиливающиеся и усиливающиеся поступательные толчки он не мог. И не пытался.
Надежда. Как давно он не испытывал ничего подобного. Последняя надежда.
Василий Андреевич тяжело вздохнул, поднялся из-за стола и отошел в дальний угол комнаты, где на маленьком столике стоял графин с водой и стакан.
— Вы правы, Сергей Сергеевич, конечно же, вы правы, — не поворачиваясь, сказал он настолько тихо, что после громогласного генерала, казалось, будто его слова долетают из другой комнаты. — Как всегда, в ваших словах присутствует истина. Раньше я безоговорочно поддержал бы ваше мнение… Ведь на протяжении всех лет, что я являюсь членом Военного Совета, у меня не было повода не доверять вам и ставить под сомнение ваши решения. Да и, впрочем, сейчас нет.
— Так о чем тогда речь, Василий Андреевич? — Приподнял брови генерал. — Если вы сами понимаете, что я прав, то зачем вы продолжаете вносить в совет диссонанс?
— Вы спрашивали, помню ли я, что было пятнадцать лет назад и в самом начале? — продолжил Василий Андреевич, никак не отреагировав на слова генерала. — Я помню больше. Помню зеленый трехметровый забор в центре Киева и вывеску о возведении новой станции метро. — Его голос задрожал, то ли от боли, то ли от нарастающей ярости, но он упорно не хотел поворачиваться лицом к столу. — Помню, как каждую ночь вывозилось за город сотни тонн накрытой брезентом земли, дабы простые граждане не поняли, что строится в центре Киева никакое не метро…
— Василий Андреевич! — Перебил его генерал. — Это не относится к теме!
— … а Укрытие, — снова не придав словам генерала значения, продолжил Василий Андреевич, — на случай возможной — еще тогда ведь никто не знал, что она очевидна, — он понизил голос, проговорив следующие слова почти шепотом, — ядерной войны. А она еще как была возможна! Помню, масс-медиа во все горло кричали, что угроза есть, а вы… — Он резко обернулся и вонзился взглядом в ошарашенного генерала Толкачева, пришпилив его к спинке стула, как бабочку для коллекции. — Вы, будучи министром обороны, утверждали, что ее нет! Я помню это! Я помню, как вы, сидя в своем кабинете, опровергали слухи, говоря, что конфликт улажен и беспокоиться не о чем!
— Что вы себе позволяете?!! — Вскочил генерал, опрокинув стул. — Немедленно прекр…
— Вы утверждали, что угрозы нет, и войны не будет, тем временем внаглую вырывая под жилыми домами ни о чем не подозревающих людей многоуровневое противорадиационное убежище, именуемое не иначе как «Укрытие-2»! Со всеми удобствами, с вип-квартирами, фонтанами, парком, электронными библиотеками, десятилетним запасом продовольствия…
— Заткнитесь!!! — взревел Толкачев.
— А для кого строилось это Укрытие, уважаемый Сергей Стахович, для кого?!! Вы забыли? А я помню! Я помню как эти зажиревшие политики и прочие сливки общества, миллионеры, мать их, втихаря стаскивали сюда свои вещички. Как они покупали у вас места, места для своих родственников — места, предназначенные для профессоров и ученых-физиков, докторов медицины и биологов, инженеров и конструкторов, в которых мы сейчас так нуждаемся! Вы расквартировали здесь упитанных ублюдков, толстых, разбалованных детей олигархов, для которых были завезены сюда игровые приставки и тысяча дисков с играми, дабы они благополучно переждали пока наверху пройдет истребление остального человечества! Для них построили даже танцевальную площадку, — старый полковник ударил себя кулаком по лбу, — о, Боже, подумать только — танцевальная площадка!!! Они здесь собирались развлекаться, в то время как их друзья и их семьи, уцелевшие после атаки, превращались в безобразных существ!
— Заткнитесь, — прошипел, побелев лицом, генерал, но с места не сдвинулся.
— Да нет уж, — неожиданно донесся голос из глубины комнаты, куда незаметно ушел до сих пор молчавший полковник Рокотов, — теперь пускай говорит. Имеет право.
Генерал заглянул в его потемневшее лицо, и неожиданно для себя понял: это конец. Людей, которые поддерживали бы его независимо от своего мнения больше не оставалось.
— Я выполнял инструкции, — сиплым голосом сказал Толкачев. — Не забывайте, что я, как и вы, человек военный. Я ничего не делал от своего имени, у меня на все были соответствующие приказы.
— Приказы? А как же метро? — шагнул на свет Василий Андреевич. — Кто отдавал приказ? На то время уже некому было давать вам инструкции. Вы сами себе были командиром, не так ли, Сергей Стахович?
Генерал весь задрожал, будто под ним дозревал, готовый взорваться в любое время, вулкан, глаза стали как две черные пуговицы, а пальцы то и дело сжимались в кулаки. Если бы у него было оружие, оно несомненно уже было бы направлено в лицо Василия Андреевича, но оружия у него не было. Поэтому он, сраженный и беззащитный, лишь опустил голову и закрыл глаза, готовясь услышать то, о чем пытался забыть на протяжении многих лет.
