– Только вот не помогут они тебе, твоя светлость, – чей-то неприятный хриплый и откровенно враждебный голос вдруг прозвучал совсем рядом.
Кто-то обращался к новичку с расстояния копейного удара. Да чего там – с расстояния полуторного меча в вытянутой руке.
– Ни деньги, ни прочее добро, ни родственники, ни верные вассалы – ничего тебе здесь не поможет.
Глаза Дипольда уже достаточно привыкли к темноте. По крайней мере, скудного света из окошка под потолком хватало, чтобы более-менее разглядеть две соседние клетки. Та, что справа, – пустая. Тоже освещенная, тоже с окошком. У крепкой решетки, отделявшей эту камеру от клетки пфальцграфа, бесформенной кучей валялось рванное тряпье. Сверху – одеяло в дырах и заскорузлых потеках, под ним – брошенная кем-то одежда да забытая тюремщиками цепь. Цепь зачем-то пропущена меж разделительной решеткой и тянется из клетки наружу – в коридор.
А голос-хрип доносился слева. Из другой клетки. Оттуда же идет непереносимый смрад, там, в вонючем полумраке, лениво копошатся едва различимые человеческие фигуры.
– Даже не надейся выбраться отсюда, слышь ты, твоя спесивая светлость…
Ага, а вот и сам говорящий. Навалился со своей стороны, прильнул всем телом к решетке. Но стоит на ногах, а стоящих на своих двоих тут, насколько успел заметить Дипольд, немного. Что ж, тем интересней.
– Слышу…
Пфальцграф ответил. Звякнув цепью, подобрался поближе. Пригляделся. Но толком недоброжелательного соседа при таком освещении не шибко-то и рассмотришь. Видно лишь, как злобно посверкивают глаза-уголья да щерится редкими зубами рот. Еще видно – голова большая, шея толстая, фигура крупная, ладная, кулаки, сжимающие прутья решетки, увесистые.
Остальные обитатели тесной клетки старались держаться подальше от хриплоголосого здоровяка. Хотя туда, где сейчас стоял он, попадало немного воздуха и света из клетки Дипольда. А там, где испуганно жались к решетке другие узники, дышать, наверное, вовсе нечем. И – ни единого солнечного лучика.
– А раз слышишь, так заруби себе на носу, – к общему зловонию соседней камеры явственно примешивалось гнилое дыхание говорившего. – Из этой темницы пути на волю нет. И тебе тоже не выкарабкаться, какой бы ты там ни был светлостью и какой бы пухлой ни была твоя мошна, понял? Господин мракграф не отдает то, что взял единожды. Ни за выкуп, ни без выкупа. Такое уж у него правило.
Мракграф… Дипольд хмыкнул. Хорошо сказано. Верно подмечено. Чернокнижник – он мракграф и есть. И ведь что любопытно: узник этот, похоже, вовсе не боится властителя Верхней Марки. Голоса вон почти не понижает. Крепкий, видать, орешек. Не сломался еще. Хотя озлобился уже изрядно и, что того хуже, чует свою обреченность. И ненавидит тех, кто еще смеет на что-то надеяться. И у кого есть хотя бы призрачный шанс воплотить надежду эту в действительность.
Судя по всему, именно хриплоголосый верховодил клеткой слева. И, быть может, не только ею. Подобное соседство могло доставить много неприятностей. А могло нести потенциальную выгоду. Если, к примеру, подружиться с соседом. Или прилюдно разделаться с ним. И тем самым заставить замолчать остальных темничных псов. Заставить себя уважать.
Дружбу заводить с хриплоголосым Дипольд не хотел. Заискивать и лебезить с такими он не обучен. А вот подраться или – если повезет – убить мерзавца… Это ж совсем другое дело. Слишком долго копилась в душе бессильная ярость, слишком велико было желание выплеснуть ее побыстрее, хоть на кого-то. Пфальцграф приблизился к решетке, разделявшей их клетки, почти вплотную.
– Выкуп-то за тебя, конечно, возьмут, – все хрипел, недобро позыркивая горящими глазами, сосед, – но вот самого тебя уже не выпустят. Мы все здесь вечная собственность проклятого мракграфа. Как эти клетки, как подземелье. Как замок, как все, что в замке. Мы его собственность до смерти и после. Так что не шибко заносись, твоя светлость.
– А не заткнуться ли тебе, а, пес шелудивый?! – громко отчеканил Дипольд, стоя уже у самой решетки. – И морду-то отвороти – воздух не порть. Его и так мало, а из пасти твоей, что из выгребной ямы, несет. И слова у тебя такие же гнилые. Мне их слушать ни к чему.
Мгновение недоуменной тишины, а после…
– У-у-у, какой он грозный, – насмешливо протянула темнота вокруг.
Хриплоголосый засопел, запыхтел, но заговорил неожиданно спокойно, почти миролюбиво, сдерживая истинные чувства.
– Ты того, светлость… Меня, слышь, не обижай. И забудь лучше свои графские замашки. Здесь не твоя вотчина. Здесь все по-другому будет, так что мой тебе совет…
Плавное убаюкивающее течение речи вдруг оборвалось на полуслове. Правая рука соседа – до того обманчиво расслабленная и бессильно обвисшая на толстом ржавом пруте – метнулась к Дипольду. Грязная растопыренная пятерня будто выстрелила через решетку, норовя ухватить пфальцграфа покрепче, понадежнее.
Дипольд, однако, застать себя врасплох не дал. Он ждал чего-то подобного. Для того и подошел так близко. Для того и спровоцировал нападение. Сам. Специально.
Когда человек стоит за решеткой, а рука его во всю длину, от плеча, тянется через решетку, с ней, с рукой этой, можно делать что угодно. Дипольд и сделал.
Перехватил, резко и сильно дернул на себя, до упора, до хруста. Вывихивая, выламывая плечевой сустав.
Крик. Пронзительный, громкий.
Противник больше не хрипел. Орал в голос. Выл.
Инстинктивно пытался вырваться, помогал себе свободной левой рукой. Но если правое плечо впечатано в решетку, если уже трещат связки, от левой руки мало проку.
– Пощади! Светлость!
Поздно!
И р-р-раз! Дипольд наваливался на пойманную конечность всем телом, придерживая при этом локоть противника. Чтобы не смог согнуть руку, чтобы не выскользнул из цепкого захвата.
Вой – еще громче, над самым ухом…
В пальцах отчаянно дергалась крепкая волосатая лапища, никак не желавшая ломаться. Колыхался порванный испачканный рукав. В нос бил резкий запах пота и грязи. Вероятно, на этой руке полно вшей, возможно, есть сочащиеся гноем язвы… И все же ярость сейчас была сильнее брезгливости.
И дв-в-ва!
Гейнский пфальцграф по прозвищу Славный надавил сильнее.
Вой перешел в визг. Визг разнесся по подземелью.
Снова – еще более отчетливый смачный хруст.
И – сухой треск.
Рука все же переломилась. Под диким неестественным углом. Против локтевого сустава. И тут же осклизлой от пота, толстой волосатой змеей обмякшая конечность выскользнула-таки из пальцев пфальцграфа.
Изувеченный узник отшатнулся назад. Упал. У калеки уже не было сил визжать. Только – стонать. И, судорожно суча грязными ногами по грязному полу, ползти прочь, подальше от соседней клетки – просторной, светлой, с окошком.
